Проклятие безумной царевны - [12]

– С ума сдвинуться мозгами! Просто нечего в кошелку положить! Что они там себе думают, те торговки? О, это еще те торговки, вот шо я вам скажу!

Нечем было даже мало-мальски, как здесь говорили, расстегнуться, то есть заплатить и за хлеб, и за рибу, иначе говоря, рыбу: хватало только на рачки – креветки. Впрочем, когда разошлась весна, а потом наступило лето, стало полегче: какой смысл заламывать несусветные цены, если в жару «риба» тухнет на глазах, а «разный овощ и фрукта» гниет?

Словом, родители спорить с Хаймовичами не стали. У нас деньги были… я никогда не задумывалась, откуда они брались, но они были всегда: и в хорошие времена, и в дурные. Наверное, мы могли бы позволить себе жить более широко, если бы мои родители не держались всегда в тени, словно стыдились чего-то. А они не стыдились, они просто боялись за меня!

Итак, мы прожили у Хаймовичей три дня, поглощая гифилте фиш, вкуснейший яблочный кугель, хацилим из баклажанов, которые в Одессе называют «синенькими», и прочие еврейские блюда. Правда, почти беспрерывная и громогласная болтовня мадам Хаймович и чад керосинок «Герц», на которых она готовила, утомили нас так, что потом, съехав на свою квартиру, мы старались по возможности избегать встреч с этой семьей, и, пожалуй, вообще забыли бы об этом знакомстве, если бы не дочь наших квартирных хозяев Вирка – Вирка Хаймович, которую я проклинаю всю мою жизнь.

Но тогда, давно, мы ненадолго подружились.

На самом деле ее звали Вирсавией. Это очень красивое библейское имя было безжалостно перековеркано ее домашними. Вирка, впрочем, свое имя ненавидела и потом, позже, когда мы вступали в молодежный союз и стали выбирать себе псевдонимы, она назвалась Верой.

Вирка была старше меня лет на семь-восемь: высокая, худая, с великолепными черными волосами (говорила, что они раньше были жидкими и убогими, а после того, как переболела скарлатиной и ее остригли наголо, выросли роскошные кудри) и прекрасными черными глазами, которые напомнили мне глаза Инсарова и вызвали приступ полузабытой тоски по нему. В гимназию Вирка давно уже не ходила – уже выросла; я тоже не ходила, но по другой причине. Мы с родителями решили, что в этом смысла нет: учебный год кончался, лучше записаться в гимназию уже в сентябре. Например, в частную платную гимназию Пашковской, которая находилась на углу Херсонской улицы и Торговой. Ее очень хвалили. Конечно, мне придется остаться в выпускном классе на второй год, но родители считали, что мне обязательно нужно получить свидетельство о среднем образовании. А Вирка просто не хотела больше учиться. «Довольно, научилась!» – презрительно говорила она. Раньше ее семья жила в Бершади, где Вирка посещала училище вместе с русскими, но потом ее выгнали. Любимой темой ее разговоров была мировая несправедливость по отношению к евреям. В начале войны, в 14 году, директор их училища произнес в классе оскорбительную речь, обвиняя евреев в том, что они не хотят воевать. Вирка, которая всегда отличалась и красноречием, и смелостью, произнесла ответную речь. Говорила о черте оседлости, о том, что евреев не принимают в университеты, что еврей не может стать офицером, каким бы храбрым он ни был. «Так для чего еврею стремиться на фронт? Для чего проливать свою кровь?» – патетически вопрошала она. Когда Вирка умолкла, директор сказал, задыхаясь от злобы: «Была бы ты постарше, угодила бы в Сибирь. Забирай свои книжки и марш из школы».

Вирка рассказывала, что ее родители огорчились, ведь дочке оставалось учиться только год, – а она только обрадовалась: появилось больше времени книжки читать. В то время, по ее словам, она читала почти беспрерывно: даже когда у Хаймовичей родился младший ребенок, Вирка качала его колыбель ногой и читала, читала… Между прочим, именно поэтому ее речь то пестрела одесскими своеобразными словечками, то была совершенно правильной, грамотной.

Оказывается, Вирка тоже любила Джека Лондона: «Чтобы быть такой же сильной и смелой, как его герои, я стала заниматься гимнастикой по системе Мюллера и особенно старательно чистить зубы!» – и еще Конан-Дойля: «Прочитав шестнадцать томов Конан Дойля, я сказала маме, что это самый замечательный писатель после Тургенева!»

– Тебе нравится Тургенев? – обрадовалась я. – Мне тоже! Особенно «Накануне». В Инсарова я вообще влюблена была…

И прикусила язык. Еще минута – и я бы выложила историю своей любви! Может быть, в этом не было ничего странного, какой девчонке не хочется поговорить о человеке, в которого она влюблена, но я не сомневалась, что Вирке такие глупости были чужды: это же надо, речь произнести перед директором училища в защиту евреев, а я тут с какой-то детской любовью.

– В Инсарова? – насторожилась Вирка. – В какого?

– Ну который в книжке, в Дмитрия Инсарова, – пояснила я.

– А, понятно, а то я подумала – в нашего, у нас есть один Инсаров, – хохотнула с издевкой Вирка, и я поняла, что точно была бы поднята ею на смех, пустись откровенничать о том, другом, «моем» Инсарове, а потому поспешила перевести разговор:

– Я даже в Болгарию одно время собиралась ехать, чтобы помогать угнетенным.