Проклятая доля - [58]

Иными словами, осознание решающего смысла момента, когда рост (приобретение чего-то) разрешится тратой, как раз и есть самосознание, то есть сознание, в котором уже нет ничего в качестве объекта.[83]

Это достижение, связанное - там, где здравомыслию дается шанс, - с ослаблением напряжения, достигаемого повышением уровня жизни, обладает значимостью устроения социальной жизни. Это устроение будет сравнимо в каком-то смысле с переходом от животного к человеку (точнее говоря, оно будет последним актом такого перехода). С этих позиций все будет выглядеть так, как если бы конечная цель была дана. В конце концов все вернется на круги своя и будет соответствовать предназначенной ему роли. Итак, сегодня Трумэн вслепую осуществляет приготовления к последнему - и тайному - апофеозу.[84]

Но и это, очевидно, иллюзия. Становясь более открытым, вместо отжившей телеологии дух замечает истину, которую не выдает только молчание.

Приложение ПОНЯТИЕ ТРАТЫ [85]

1. Недостаточность классического принципа полезности

Всякий раз, когда для дискуссии основополагающее значение имеет слово польза, иными словами, когда обсуждается вопрос, касающийся самой сути жизни человеческих обществ, можно утверждать следующее: кем бы ни были спорящие и каких бы мнений они ни высказывали, дискуссия обязательно минует суть дела и фундаментальный вопрос ускользает. В действительности ни одна из более или менее разнообразных современных концепций не позволяет корректно определить, что человеку полезно. Этот пробел следует уже из того факта, что спорящие всякий раз вынуждены - в высшей степени неоправданно - прибегать к принципам, которые они пытаются расположить по ту сторону пользы и удовольствия: честь и долг лицемерно применяются в операциях, где речь идет о денежной выгоде, а Дух, не говоря уже о Боге, служит для прикрытия интеллектуальной несостоятельности некоторых личностей, отказывающихся принять какую бы то ни было законченную систему.

Тем не менее, на практике такие очевидные трудности никого не смущают, а обыденное сознание, на первый взгляд, не может противопоставить классическому принципу полезности, а именно - так называемой материальной полезности - ничего, кроме отговорок. Теоретически целью материальной полезности является удовольствие - но лишь в своей умеренной форме,чрезмерное удовольствие понимается как патологическое. И полезность ограничиваетеся с одной стороны приобретением (на практике - производством) и сохранением благ, а с другой - воспроизводством и сохранением человеческой жизни (к этому, правда, добавляется еще борьба со страданием, сама важность которой отмечает негативный характер принципа удовольствия, теоретически положенного в основание). В целой серии количественных представлений, связанных с этой плоской и не выдерживающей критики концепцией существования, всерьез вызывает споры только вопрос о воспроизводстве: поскольку есть риск, что чрезмерное возрастание числа живущих сократит долю индивида. Но любое суждение о социальной активности в целом подразумевает принцип, по которому всякое частное усилие законно, только если оно сводимо к фундаментальным потребностям производства и сохранения. Удовольствие же - идет ли речь об искусстве, дозволенных излишествах или игре - в расхожих умствоваг [иях в конечном счете понимается какуступка, оно сведено к отдыху, роль которого - вспомогательная. То есть самая существенная часть жизни представлена как условие - иногда даже как достойное сожаления условие - производственной активности общества.

Правда, эта убогая концепция всякий раз опровергается личным опытом - когда дело касается молодого человека, способного безрассудно расточать и разрушать. Но расточая и разрушая себя, безотчетно и безудержно, даже тот, кто сохраняет еще здравомыслие, не знает причину этого или же воображает себя больным; он неспособен оправдать свое поведение полезностью, и ему не приходит в голову, что общество, как и он, может быть заинтересовано в значительных убытках, в катастрофах, которые провоцируют, в соответствии со строго определенными потребностями, внезапные депрессии, кризисы тревоги и, в конечном счете, некое оргиастическое состояние.

Таким образом, противоречие между расхожими социальными концепциями и реальными потребностями общества самым удручающим образом свидетельствует о недалекости мнения, согласно которому отец противостоит удовлетворению потребностей сына, находящегося на его попечеиии. Если следовать этому мнению, то сын не может выразить свою волю. Полунедоброжелательная заботливость отца распространяется на жилье, одежду, продовольствие, в крайнем случае на некоторые безобидные развлечения. Но сын не имеет права даже говорить о том, что бросает его в дрожь: он обязан показывать отцу, что никогда не испыгываетужаса. Если это мнение верно, можно только пожалеть о том, что сознательное человечество остается несовершеннолетним: оно признает за собой право приобретать, сохранять или разумно потреблять, но в принципе исключает непроизводительную трату.

Правда, это исключение поверхностно, и оно настолько же не влияет на практическую деятельность, насколько запреты не ограничивают сына, который все равно предается непристойным забавам, как только остается без отцовского надзора. Человечество может сколько угодно позволять выдвигать на свой счет избитые концепции пустого родительского самодовольства и слепоты. На практике оно все-таки удовлетворяет свои потребности в безудержной дикости, и более того, непохоже, что оно в состоянии существовать иначе, как на пределе ужаса. К тому же, стоит только человеку понять, что он не укладывается в официальные или близкие к официальным рамки, стоит только ему ощутить притягательность того, что обрекает его на разрушение устоявшихся авторитетов, трудно поверить, что образ безмятежного и сообразующегося с его расчетами мира останется для него чем-либо, кроме удобной иллюзии.