Прокаженные - [82]

И вот — отвисший подбородок, под глазами — мешки, морщины на щеках.

Здравствуй, старость!

- Ты даже не представляешь, как я рад тебе, — тащил его Превосходов за рукав. — Все проказничаешь? — засмеялся он. — Проходи-ка вот сюда и садись, а я что-нибудь соображу. Погодка-то, — покосился он на окно.

На дворе шел дождь, нудный, унылый, точно из сита. Лоснились огромные клены с редкими желтыми листьями на макушках. У стены старого плетеного сарая, нахохлившись, сбившись в кучу, сидели куры.

- Ты, брат, мокрый, как мышь, — оглядел Превосходов Туркеева. — А я только что вытопил печь. Раздевайся, суши пальто. Как Антонина Михайловна?

Цветет?

Туркеев ничего не ответил, шагнул через порог. Он очутился в длинной, узкой комнате, заставленной всяким хламом. Тут лежали какие-то коробки, склянки, бутылки, у стены — маленькая полочка с книгами, угол потолка отсырел. У окна — письменный стол, рядом — старое, с прорванным сиденьем кресло, несколько стульев.

Сергей Павлович снял пальто, повесил его рядом с печкой. Ему было приятно, что вот он случайно попал к старому приятелю. Его вдруг потянуло на откровенность. Ему захотелось поговорить с Превосходовым о том, о чем он никогда ни с кем не говорил, но тут же понял, что, в сущности, говорить-то не о чем. Не об Антонине же Михайловне, не о вчерашнем же разговоре!

Превосходов скоро вернулся с тарелками в руках.

- Ты, вероятно, голоден? Признайся… Да и того… обогреться не мешает, — и посмотрел внимательно на Туркеева. — Надеюсь, не откажешься?

Сергей Павлович давно не пил водки. Он вообще равнодушно относился к алкоголю. Но сейчас почувствовал, что он действительно промок, продрог и не откажется посидеть за рюмочкой. Кроме того, ему захотелось сделать "назло" жене. Она не любит его хмельным. "Приду пьяный — любуйся".

- Закусон у меня как раз под водку, — оживленно сказал Превосходов, — огурцы собственной засолки, и все маринады — собственные… Насобачился мариновать — попробуй и оцени… Вот, например, грибки… Не люблю ничего рыночного.

Он застлал письменный стол газетами, уставил его закусками "собственного производства".

Наполнив две большие рюмки водкой, Превосходов сел, уставился на Сергея Павловича.

- А ведь ты того, братец… сдаешь!

- Да и тебя тоже… смотри, как подвело, — прищурился на него Туркеев.

- Смотрю, смотрю, брат, — опустил глаза Превосходов. — А ничего не попишешь… Дело идет. Э-э, да черт с ним, — махнул он рукой. — Выпьем, старик!

Чокнулись, выпили.

Превосходов взял в руки красный помидор, принялся сосать.

- Еще шесть лет назад, — продолжал он, — девушки засматривались и приходили в эту вот обитель… Нет-нет да и заглянет какая-нибудь. А теперь шествуешь по улице, и хоть бы одна кикимора посмотрела. А дети уж дедушкой обзывать стали. Идешь по улице, а он тебя, сукин сын, остановит и как дубиной по голове: дедушка, дай, говорит, на кино гривенник… Вот как! — засмеялся он и тотчас же умолк.

Туркеев наблюдал за ним, улыбаясь.

- Ты чего смеешься? — тоже усмехнулся Превосходов.

- А меня вот никогда не волнует старость, и я никогда не чувствую в себе разницы возрастов. Мне кажется, будто бы и в пятнадцать лет я был таким же, как сейчас. И «взгляды» и «дедушка» — тоже не беспокоят.

- М-да, — задумался Превосходов, — каждому свое: меня отношение девушек волнует, тебя — дела твоей проказницы. Ты не замечаешь разницы возрастов, а меня эта разница давит… Ведь жизнь кончается — подумай только! А жить хочется! И хочется, чтоб на тебя девушки посматривали, чтоб они улыбались тебе при встречах смущенно и чтобы ты чувствовал себя с ними юношей… Ведь страшно, когда тебя называют «дедушкой». Черт бы побрал этого «дедушку», когда сердце жаждет еще лунных ванн, и игры, и "сладостных чар".

- Да разве в этом главное? — воскликнул Туркеев, рассматривая его сморщившийся, облысевший лоб. — А работа?

- Это для тебя работа, — махнул тот рукой. — Может быть, ты утешаешь себя по-английски, что в пятьдесят лет мужчина "начинает только цвести", что он и жизненный опыт приобретает, и положение, и твердость характера, и прочее такое. А я, брат, дудки! Знаю, что такое пятьдесят лет. Не обманешь. Это, брат, песок, а не «цветы». Да-с. Все это «положение» и «характер» англичане придумали себе в утешение на старости лет, — дескать, все вы сморчки и молокососы, а мы — вот какие, пятидесятилетние! Нет, мой дорогой, я отдал бы все свое «положение», и «характер», и «расцвет» обеими руками за то, чтобы стать прежним сморчком и молокососом! — и он снова наполнил рюмки.

- Я с тобой не согласен. Это ерунда, — сказал Туркеев, чувствуя, как по телу разливается теплота и как начинает он приятно хмелеть.

Но Превосходов будто не слышал и продолжал, заложив руки за спинку кресла:

- Ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало, старик? Не смотрел? И не надо. Ей-богу. Ну его к черту, с этим зеркалом! А я смотрел. И знаешь, что я увидел там? Во-первых, я увидел вот это, — он оттянул отвисший подбородок. — Паршивая вещь. Подбородок, конечно, бывает и у молодых. Но у молодых выглядит не так, у них он приятно ласкает глаза, а у меня просто — "лишняя кожа". И губы уж не те, что были, и зубы — того… не те, не жемчуг…