Прокаженные - [73]

- Видишь, молодец какая, — похлопала Клашеньку Вера Максимовна. — Я так и знала: ты аккуратная девочка, — и погладила ее по волосам.

Клашенька покраснела, смущенно взглянула на Туркеева, прилаживавшего шприц.

- Да, она у нас терпеливее многих стариков, — похвалил Сергей Павлович, — самая приятная пациентка, — не капризничает, не плачет, даже не морщится. А за это, как только она подрастет, мы отправим ее к мамочке. Ты приедешь к маме большая, красивая — даже не узнать. Хочешь быть большой и красивой?

Девочка улыбнулась, опустила голову, наблюдая, как игла входит в кожу.

- А может быть, даже и раньше отправим — посмотрим, как ты поведешь себя, — продолжал Туркеев, работая иглой.

Клашенька проживала в лепрозории уже года полтора вместе с больным отцом и больной старшей сестрой — семнадцатилетней Дуняшей. У нее была пятнисто-анестетическая форма проказы, бросившаяся уже на лицо.

- Больно? — спросил Лещенко.

Девочка промолчала, еще ниже наклонила густоволосую черную головку.

Вера Максимовна почувствовала острую жалость к этому бедному ребенку.

Доктор Туркеев говорил про Клашеньку, что надежд на выздоровление чрезвычайно мало, почти никаких. Как правило, болезнь у детей протекает тяжело и поддается лечению значительно хуже, чем у взрослых. Задача лечения в данном случае состояла, по мнению Туркеева, в том, чтобы приостановить дальнейшее развитие болезни и, по возможности, локализовать внешние признаки. Он этого и добился: болезнь Клашеньки перестала прогрессировать, пятна, появившиеся на лице, побледнели, оставшись в виде темно-оранжевых

ореолов. "Это уже большой шаг вперед", — говорил Сергей Павлович, но продолжал сомневаться в возможности излечения. Поэтому-то он и обещал ей "отправить к мамочке" не скоро, а "как только подрастет".

Судьбу девочки хорошо знал весь лепрозорий. Началось с самого Кудрявцева — Клашенькиного отца.

Лет пять назад он прибыл в лепрозорий с пораженными кистями рук.

Положение его считалось тяжелым. О том, что у него проказа, он узнал лишь на десятом году после появления первых признаков. До постановки правильного диагноза никто не подозревал у него проказы — ни он, ни окружающие.

Это был чрезвычайно тихий, скромный человек, прибывший сюда откуда-то с побережья Каспийского моря. Болезнь угнетала его, но он крепился, молчал.

Его принялись лечить. На процедуры он смотрел как на лишнее, бесполезное дело, но принимал аккуратно, стойко, скорее-в порядке выполнения повинности, чем из понуждения вылечиться.

В первый же год болезнь пошла на убыль: язвы начали зарубцовываться, узлы рассасываться. Он повеселел и усиленно принялся за лечение. А года через три Туркеев неожиданно спросил его — не хочет ли он поехать месяца на два в отпуск?

Этот вопрос показался Кудрявцеву невероятным. Он смотрел на Сергея Павловича так, будто тот насмехался. Разве прокаженные имеют право ездить в отпуск. Разве их можно отпускать из лепрозория? Разве им дозволяется общаться со здоровыми людьми? А если можно, то, значит, он снова — человек!

Но нет! Не может быть! Ведь все-таки, все-таки он прокаженный…

- В какой отпуск, Сергей Павлович?

- Ну, скажем, домой или куда там…

- Как же домой? Непонятно, доктор, — окончательно смутился Кудрявцев, все еще опасаясь, что над ним насмехаются.

- Очень просто: сядешь в поезд и месяца на два прокатишься к себе домой. Там ведь у тебя жена, дети…

- Да, жена, дети, — тихо согласился он.

- Вот и поезжай.

Эта неожиданная новость до того взволновала Кудрявцева и так подняла его настроение, что через три дня доктор Туркеев отметил у него резкое улучшение пораженных участков. Это странное обстоятельство он объяснил одним: внезапным «радостным» возбуждением организма. Такие случаи бывали.

Многие лепрологи утверждают, что самое действенное средство исцеления от проказы — хорошее настроение больного. И наоборот, удручающее душевное состояние влечет обострение. Вот почему умные, чуткие врачи всеми средствами стараются поддержать у больных если не радостное, то хотя бы бодрое состояние. Одним словом, Кудрявцев уехал в отпуск, а через полтора месяца, как ему было предписано, вернулся обратно. Он привез вместе с собой трех дочерей: пятнадцатилетнюю Дуняшу, двенадцатилетнюю Гашу и Клашеньку. Так же, как и отец, все они были больны проказой. Впоследствии он так рассказывал о своем отпуске.

- Даже не верилось, что вот я опять еду туда и будто здоровый, как все.

Еду, а сердце уже там, дома. Легко сказать — три года не виделись? Еду, а все думаю — каково-то им теперь без меня? А бедность у нас большая. У меня их шестеро — все девочки — и жена. Каково-то, думаю, жилось им эти три года?

Может, поумирали от голода? А у самого радость — вот какая! Сам-то я рыбак.

Сети, думаю, остались, и подчалок остался, баба, пожалуй, сама справилась.

Ну, купил на станции гостинцев — конфет, вязанку бубликов детям и поехал.

Приехал. А до поселения нашего еще лошадьми верст двадцать. Пошел пешком.

Подхожу к поселению. Еще издали узнал свою избенку. Ну, думаю, слава богу, все на месте. И баба, думаю, сейчас на взморье — погодка ведь тихая, светлая, самый раз для ловли. Иду и ног не чую: ах, скорей бы, и чего это так далеко, — хотя до избы рукой подать. Вижу Дуняшу с ведром. Дуняшенька, кричу, Дуняша! Остановилась, смотрит на меня и, вижу, будто не узнает аль не верит. Да это я, кричу ей, я! Бросила ведро и в избу, а потом все шестеро, как одна, навстречу. Облепили, точно пчелы, не отбиться. Подросли, большие стали. Даже в голове помутилось, на ногах чуть стою от радости. Не забыли, думаю, помнят отца, радуются. Тут же я им и гостинцев. Пришли в избу. Сел, смотрю. Все как есть на месте, будто не удалялся на три года. Чайник — как был при мне с отбитым носиком — и тот цел. На столе даже скатерть с красными каемками, как лежала в самый последний день, так и лежит… А жена действительно на взморье — в колхозе работает. Ну а потом пошел к берегу, на море взглянуть — тоже соскучился. Вышел на берег. Вдалеке паруса, да голубое небо, да зеленое море. Который парус моей жены — не пойму. К вечеру она вернулась с моря и по дороге узнала обо мне — упредили дочки. Поцеловались мы с ней, — она никогда не брезговала мной, даже когда известно стало, что у меня проказа. Расплакалась баба, а потом принялась за пироги, за угощенье разное, и так хорошо, так покойно на душе стало, будто никогда не было никакой немочи, будто еще сто лет проживу и еще сто лет работать буду.