Прокаженные - [72]

- Ничего не показал, — и Василий Петрович улыбнулся, точно тая какую-то мысль, — никаких изменений.

- Значит, и результатов нет?

- Нет.

- К чему ж тогда работать?

- Э-э, в том-то как раз и результат, — убежденно сказал он, — в этом безрезультатном результате… Полтора месяца смотрю, все палочки на всех стеклышках пересчитал и изменений — ни на одной… Это хорошо, — с подъемом произнес он.

- Что ж тут хорошего?

- Тут-то и секрет, — поднял он палец. — Именно тут и начинается самое интересное — такое, чего и не обдумать сразу.

- Непонятно.

- Именно, именно непонятно, — радостно подхватил он, точно видя в ней единомышленницу. — В непонятности этой — все… С Сергеем Павловичем поговорить бы, да он засмеет: вишь, какой ученый, дескать, нашелся!

- Вы говорите загадками, — улыбаясь, заметила Вера Максимовна. — Непонятность, как там ни крути, все-таки остается непонятной, а следовательно, никчемной. Так мне кажется.

- Не говорите, Максимовна, — оживляется он, — тут-то и тайна, большая, неслыханная! — У Протасова загорелись глаза. — Такая тайна, Максимовна, что жутко даже становится, когда вникать станешь. Нет большей тайны на земле, чем эта. Вот про смерть говорят: тайна… Что, дескать, там? Что же там?

Сгнил человек — и все, и нет человека, — вот и тайна вся… А эта уж по-настоящему хватает. Эта — от дьявола, из ада пришла, из самой тьмы…

Есть, Максимовна, две тайны: одна — божья, другая — дьявольская, — не смейтесь только над неученостью моей. Божья тайна простая, радостная, светлая. Вот смерть: кончился человек, и нету его, пришел из земли и ушел в землю, и стал землей, и из земли этой вырастет злак, и злак опять войдет в человека… Или же, скажем, звездочки. Что там, на звездочках-то?

Неизвестно. Тайна. А думаешь о них радостно. Тут же приложил руку дьявол: вот тебе, на эту тайну, думай над ней всю жизнь и до самой смерти трепещи, до самого гроба не находи себе места, и там, может быть, даже не успокоишься… Вот я умру, скажем, зароют меня, сгнию, землей стану, и на этой земле посадят, скажем, огурцы, капусту. И вырастет капуста… Капуста как капуста, но кто сказать может, что она чистая, а может быть, она прокаженная? Может, я-то пропал, сгнил, в прах обернулся, а палочка Ганзена не сгнила, а живет, и ее вместе с соками капуста всосала… А потом человек удивляется, как же это, дескать? Где ж это я заразился? Кто заразил меня?

Вот что получиться может. — И он умолк, опустив голову.

- Глупости, — засмеялась Вера Максимовна.

- А вы докажите, что тут глупость, — прищурился он. — И не докажете. И ни одна наука не докажет, что это именно — не так.

- Почему же не доказать? Очень просто: разрыть самую старую могилу на нашем кладбище и посадить там капусту или огурцы, а потом их — под микроскоп. Вот и все доказательство.

- Хе-хе, — иронически засмеялся Протасов. — Это верно-с. Это верно-с.

Это очень просто и легко-с. И заранее даже сказать вам могу, что палочек вы в таком огурце не найдете. Нет-с. Огурец чист будет-с. Но тут-то и начнется самое главное-с. Именно главное, Максимовна. Палочки нет, а вместо нее там сидит, может быть, другое что-нибудь — такое, чего наука еще не видит-с, не умеет находить — какой-нибудь, скажем, микроб-с. В миллион раз поменьше палочки Ганзена, который не дается никакой окраске, для которого, может быть, и краски на земле не придумали и стекла увеличительного не нашли-с…

- Постойте, а при чем тут новый микроб? — уже серьезно спросила Вера Максимовна.

- А при том-с, дорогая Максимовна, что палочка пролежала в земле, может быть, тридцать лет, и за эти тридцать лет претерпела всякую там процессию, боролась за жизнь, приспособлялась и получила другой какой-нибудь вид, для которого на земле еще нет ни, стекла увеличительного, ни краски. А войдя в тело человеческое, вид этот «вспомнит», чем был он тридцать лет назад, и станет опять превращаться в палочку…

- Что-то уж слишком сложно, — задумалась Вера Максимовна и взялась за пальто.

- Тут-то и тайна, — тихо уронил Протасов. — Тут и вся ее механика. От дьявола эта тайна. Не иначе как прилетела к нам из самого ада.

- Зачем же вы ведете тогда наблюдения, если этот вид неуловим?

- А я не над ним хлопочу.

- Над чем же?

- Над палочкой.

- Что же вы все-таки обнаружили?

- Ничего. Именно это и подтверждает мою мысль.

- Какую?

- О мысли этой рано еще говорить, Максимовна, — ответил он, надевая пальто. — Я еще не закончил. А закончу — скажу… Непременно. Только вы не смейтесь тогда и Сергея Павловича попросите — пусть не смеется, Может, и впрямь это глупо, а отрешиться не могу…

- Ну, что ж, работайте, — Вера Максимовна открыла дверь и пропустила вперед странного искателя причин таинственного зла.

4. Одна из многих странностей

В этот день Сергей Павлович принял восемнадцать, Лещенко — четырнадцать пациентов.

Последней оказалась Клашенька Кудрявцева — одиннадцатилетняя девочка, болевшая уже шесть лет.

Ее умные, проницательные глаза радостно остановились на Вере Максимовне, которая зашла в амбулаторию на часок — помочь врачам. Девочке, очевидно, стало приятно, что пришла «докторша», которую так чтил весь больной двор, а дети — в особенности.