Прокаженные - [67]

Работает, и ни разу не было температуры. Что значит производственный процесс! Главное, любимый, близкий труд… Ну а у тебя, Глашенька, как дела? — ласково обратился Маринов к черноволосой маленькой женщине, быстро работающей иголкой.

Она улыбнулась, взяла в зубы нитку, прикусила и, моментально вдев ее в крошечное ушко, снова принялась шить, быстро, умело, ничего не ответив.

- Глашенька, ты не устала?

- Нет, куда там! — повернула она улыбающееся лицо к Маринову, и только тут Семен Андреевич заметил, что Глашенька — слепая. Безжизненные, затянутые сплошными бельмами глаза недвижно смотрели на него.

- Постойте, Матвей Леонтьевич, — поразился Орешников, когда они отошли, — как это у нее получается? Ведь она нитку вдевала в ушко, да еще с такой быстротой?

- Да, она хорошая мастерица… И работает быстрее, чем зрячие. Кроме того, она еще вышивает и делает кружева, да какие кружева! — с такими рисунками, что даже жена Сергея Павловича сделала заказ…

Семена Андреевича до того поразила слепая мастерица, что все время, пока Маринов водил его по мастерской, он то и дело оборачивался в ее сторону, не в состоянии оторвать глаз от быстро бегающих пальцев Глашеньки.

- Как это она умудряется? — допытывался он у Маринова.

- Не знаю. Тут все удивляются, — засмеялся Маринов, — а она не умеет объяснить. Я, говорит, пальцами вижу. А когда кружева — счетом петель.

Считаю и считаю…

- А мастерская у вас, Матвей Леонтьевич, на все пять, — заметил Семен Андреевич, когда они вышли во двор.

- Да, понемногу работаем, — скромно отозвался Маринов и вдруг засмеялся. — А ты знаешь, как я добывал швейные машины? — посмотрел он на него весело. — Прихожу в городское отделение треста, спрашиваю — можно ли за наличные купить три машины? Нет, говорят, нельзя. Мы снабжаем только в централизованном порядке, по заявкам государственных и колхозных объединений. И точка. Я так и этак — не желают даже слушать, отворачивают носы. Уходите, говорят, товарищ, не мешайте работать. Да как же, говорю, так? Ведь мы не можем без машин, мы мастерскую организуем… Нам, говорят, дела нет до вашей мастерской, мы в централизованном порядке. Вот если разрешит Москва, — тогда пожалуйста. Уже повернул к порогу, да остановился.

Товарищи, говорю, ведь это для больных, ремеслу хотим учить. Смеются: каких это таких больных ремеслу учить надо? А таких, говорю, больных, которые живут в лепрозории… Прокаженных — вот каких. Сразу оторвались все как один от своей работы, смотрят, как на дракона. Чего вы, говорю, так смотрите? Позвольте, говорят, товарищ, вы это серьезно? Натурально, говорю, вот удостоверение. А у меня, Сеня, этот шрам с девятнадцатого года, — указал Маринов себе на лоб. — Смотрят на лоб, вижу — боятся. А вы, говорят, товарищ, сами не прокаженный? Нет, говорю, не прокаженный, а то, что вы видите на лбу, — это от казачьей шашки. Так как же, дадите вы мне машины или нет?

Хорошо, говорят, хорошо, дадим, сейчас ордер выпишем. Выписали в момент.

- Отчего они так переменились? — насторожился Семен Андреевич.

- От несознательности. Испугались. На, дескать, твои машины, только скорей отвяжись и не приставай больше… Чего доброго…

- Да, это случается, — задумался Семен Андреевич.

- Теперь, если нужно что, — окончательно развеселился Маринов, — что-нибудь дефицитное, прихожу и сразу представляюсь: заведующий производственными процессами у прокаженных…

- Да, это слово пугает людей, — грустно вздохнул Семен Андреевич.

Пахло свежими стружками, клеем, политурой. В столярной мастерской работало человек пять.

Маринов подошел к токарному станку, за которым стоял человек в белом фартуке, весь забрызганный стружками. Посмотрел, похлопал человека по плечу, пошел в конец мастерской, где стояли еще белые, неотделанные столы, буфеты, шкафы. В самой середине мастерской — превосходное шведское бюро, еще не законченное. Около него возился человек.

- В нашем районе, Семушка, еще никто не делал таких штук, — сказал Маринов — А мы решили сделать. И вот видишь — готово. Исполком заказал.

Первое такое бюро в нашем районе. Когда мы организовали мастерскую, у нас был один только мастер, а теперь — пятнадцать. И ребятишек учим. Ну, как тебе нравится эта штука? — залюбовался он бюро.

- Красивая вещь, — одобрил Семен Андреевич.

- А сейчас налаживаем производство деревянных хлебниц, — и подвел Орешникова к одному из верстаков, за которым работал безбровый человек. — Здорово, Еремей Константинович, — подал он руку безбровому.

-Ну, как?

- Да вишь, орех попался сучковатый, — отозвался тот, продолжая ковырять стамеской в куске дерева, на котором уже явственно начал обозначаться шлем красноармейца, готового вот-вот высвободить из дерева еще невидимое лицо. А над шлемом по краю доски — несколько вырезанных букв какой-то пословицы или изречения.

- Ну а на этом блюде, что ты думаешь вырезать? — улыбнулся Маринов.

- Думаю, — откинулся тот головой и тоже улыбнулся:- "Хлеб-соль ешь, да правду режь".

Маринов взял только что законченную, но еще не отлакированную тарелку, показал Семену Андреевичу.

- Прежде такие тарелки делали монахи в монастырях, особенно в Новом Афоне, теперь взялись мы. Они ставили на них всякие божественные изречения из молитв, проповедей, вроде: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", а мы вот что, — подал он тарелку Семену Андреевичу, и тот прочел вырезанное красивыми, четкими буквами: "Кто не работает, тот не ест".