Прокаженные - [49]

От него шел запах гниющего мяса. Вид Варежкина был отталкивающий, лицо его скорее походило на лицо зверя.

- Ты Данилу скажи… Данилу, — шептал он, когда Мотя уходила из комнаты, — Данил все знает.

- Что сказать ему, Ксенофонтушка?

Но мысль у Варежкина внезапно обрывалась и заканчивалась мутным потоком бессмысленного лепета, в котором Мотя ничего не могла разобрать.

Дома она говорила Даниилу:

- Он тебя звал.

И Даниил молчал.

Мотя продолжала:

- И для чего только живут такие — не знаю! Такой несчастный!

- А для чего мы все живем? — спрашивал Даниил. — Мы поди тоже не лучше его, а вот живем и небо коптим… Вон Феклушка тридцать лет живет на одном месте… За это время сколько людей нужных перемерло, а она все живет и еще тридцать лет проживет. А для чего?

Феклушка, действительно, умирать не собиралась.

Несмотря на свои шестьдесят четыре года, она держалась еще крепко, ходила без посторонней помощи и не только сама убирала свою комнату, но готовила обед и даже стирала белье.

Среди обитателей больного двора она была последней из тех, кто первыми вошли в открытые тридцать два года тому назад ворота лепрозория. При ней переменилось много врачей и фельдшеров, отошли на кладбище сотни больных, а она продолжала жить. Феклушка была уверена в неизлечимости болезни. С проказой уйдет она в могилу… Но умирать ей не хотелось.

Старуха никуда не выходила из лепрозория. Ей некуда было выходить.

Дочь, единственный близкий человек, оставшаяся «там», никогда не писала ей.

На протяжении всех этих трех десятков лет она поджидала ее к себе. Каждое воскресенье Феклушка надевала «чистое», "новое" платье, которому было столько же лет, сколько и ее болезни, брала палку и выходила на дорогу встречать дочку. Но пустая дорога не обещала встречи. "Значит, приедет в следующее воскресенье", — ободряла себя Феклушка. И в следующее воскресенье, так же как и в прошедшее, надевала она то же самое платье и с тою же надеждой выходила на дорогу.

И по-прежнему дорога была пуста.

Так прошло много лет, пока время не стерло надежды в ее сердце. Она все реже выходила на дорогу и все меньше оставалась на ней.

Прежде она с гордостью рассказывала о дочери, но постепенно эта гордость сменилась затаенной обидой. Она стала избегать разговоров о ней и в конце концов прекратила выходы на дорогу.

Пятнадцать лет назад Феклушка получила от дочери письмо. Кроме пожеланий здоровья и сообщения о том, что "все живы и здоровы", дочка ничего не писала. Старуха сунула письмо на дно сундука и больше никогда не вспоминала о нем.

Теперь старуха выходила только на крылечко. Она садилась на скамью и, опершись о палку, пристально смотрела недвижными глазами мимо всех, туда, где раскинулись степные нескончаемые дали. Она не страдала от болезни так, как страдали многие обитатели больного двора. У нее отсутствовали язвы. На месте их остались зловещие зажившие рубцы-свидетели давнишнего пароксизма, пятнадцать лет назад расправившегося с ней так, что четыре месяца подряд она лежала не двигаясь. На лице ее остались еще бугры, делавшие его похожим на неподвижную маску, в глубине которой тлели два тусклых глаза, затаивших долгую боль.

На этих глазах прошла жизнь лепрозория — от начала его дней, от тех бараков, что некогда были убежищем для прокаженных, и до настоящего времени, когда лепрозорий стал скорее похожим на богатую усадьбу, нежели на лечебное учреждение. Феклушка сохранила удивительную память. Она помнила все происходившее тут в течение трех десятков лет. Она являла собой живую историю лепрозория, нигде и никем не записанную. Впрочем, историей этой никто и не интересовался.

И вот однажды Даниил Минин услышал в комнате Феклушки крик. Когда он прибежал туда, то увидел Феклушку, лежащую на полу. В углу, съежившись, будто приготовившись для прыжка, подняв над головой нож, сидел Варежкин. Как выяснилось потом, Мотя забыла запереть двери в комнате сумасшедшего.

Вероятно, он зарезал бы старуху, если бы вовремя не подоспел Даниил.

Заметив его, Варежкин опустил руку, потом спрятал нож за пазуху и, совершенно забыв о Феклушке, поплелся навстречу Даниилу. Он начал нести какой-то вздор, из которого Минин понял только, что Варежкин очень соскучился по нем. Нож у сумасшедшего был отобран, и Варежкин покорно отправился в свою комнату.

- Ты за что ж решил старуху зарезать?

- Старуху резать?

Варежкин не понимал. Он тщетно напрягал свою память и старался припомнить, о какой старухе идет речь, но не припомнил и засмеялся.

- Ноги… понимаешь… Ноги-то где?

- Ты, брат, не выходи отсюда… Выходить тебе нельзя.

Варежкин опустил покорные глаза и вдруг поднял рубаху. На голом теле его Минин увидел то, о чем он не предполагал и что вызвало даже в нем, таком же прокаженном, острую жалость и отвращение.

- У тебя, брат, дела-то все хуже… Э-эх, как плохо… Видно, не подняться тебе… Да, брат, не подняться.

Он вздохнул. Сумасшедший начал чесаться.

- А я все-таки Еруслан… Вот ноги только у меня украли… Хи-хи… не у тебя ли они, Данилушка? Не ты ли топчешь мою грудь? Там в поле мой конь…

Слышишь, дрожит земля. Скучно коню без Еруслана!

Минин слушал бред, и ему мучительно жалко было этого человека.