Прокаженные - [48]

Минин не избегал разговоров с сумасшедшим, как это делали остальные. Он с самым серьезным и внимательным видом выслушивал его путаные мысли и во всем соглашался. Может быть, именно это обстоятельство и привязало к нему Варежкина, который положительно не мог обходиться без своего друга и громко выкрикивал его имя, когда тот долго не приходил к нему.

Однажды Даниил взял Варежкина с собой на охоту. Они ушли далеко в степь. Сумасшедший бежал за ним, как собака, стараясь не отставать от него ни на шаг. Когда Даниил выстрелил по зайцу, Варежкин присел и загоготал от восторга. Он долго просил дать ему ружье, но Даниил ружья не дал и сказал, что оно испорчено и не стреляет. Через полчаса, когда Минин снова стрелял по зайцу, сумасшедший уже ружья не просил.

В тот год осень была ясная и теплая. В степи много оставалось не улетевшей птицы, и Даниил часто, случалось, уходил на охоту. Минин родился в Уральской тайге и там стрелял белок. Тайга научила его без промаха бить белку в глаз на сто шагов. От тайги у него осталось только ружье. Пять лет назад он приехал сюда вместе с лайкой, приводившей своим великолепным видом в восхищение оба двора. Вскоре собака околела.

Даниил в знак траура по ней не охотился целый год, а потом пошел один.

Оказалось, что в степи не так уж трудно охотиться и без собаки.

И вот теперь, когда вслед за ним бежал сумасшедший Варежкин, он вспомнил свою Герту, и ему еще больше стало жаль Варежкина — такого больного и беспомощного, боящегося всех на свете, кроме его одного.

Минину было жаль сумасшедшего еще и потому, что его все чуждались. На него смотрели как на рухлядь, которую давно надо выбросить.

Иногда Варежкину казалось, будто Минин собирается покинуть его. Тогда он всячески старался угодить ему: лепетал какие-то непонятные слова, вытирал табуретку, усаживал, хлопотал около него.

- Ты это брось, — говорил Минин, — ни к чему, я итак обойдусь.

Варежкин, чувствуя себя виноватым, успокаивался и смотрел на Минина так, будто хотел вымолить у него прощенье за какой-то проступок.

- Данилушка, ты меня скоро бросишь… Я вижу, ты хочешь от меня уйти.

- Откуда ты это взял, чудак? Да куда я уйду от тебя? Ты вот только не вздумай бежать.

- А разве мне можно бежать? У меня, брат, ног нет. Ноги мои — без меня ушли, Данилушка…

- Гм…

- Ты не веришь? А я тебе правду скажу. Они раз ночью ушли… я спал, а они ушли. Встали и пошли… Посмотрел я на них и заплакал… Вскочил, погнался за ними и не догнал… Ушли.

Он озабоченно погладил свои ноги, ощупал их и вопрошающе посмотрел на Минина, будто ноги у него на самом деле отсутствовали.

- Да, — в раздумье продолжал он, — теперь я, может быть, и захотел бы ускакать, да не ускачешь… А раньше плясал. Знаешь, как плясал! Э-эх, брат… Хочешь, спляшу?

В таких разговорах проходили их встречи. Варежкин ни за что не хотел признать себя прокаженным. Слово «прокаженный» вызывало в нем приступы гнева и буйства. Тем временем проказа делала свое дело: Варежкину пришлось ампутировать три пальца на правой руке. После операции он говорил Минину, что на руке у него растут новые пальцы и что он даже чувствует, как они растут.

Когда у Даниила не было времени ухаживать за Варежкиным, он передавал обязанности по уходу своей жене — Моте. К ней Варежкин относился подозрительно, но не враждебно. С Мотей он не вступал в разговоры и был очень доволен, когда, убрав и проветрив комнату, она уходила.

На всем больном дворе Мотя была единственная женщина, которая пришла сюда здоровой и такой осталась, продолжая безвыездно жить вместе с больным мужем. Где-то в селе у нее остались дети и хозяйство. Жизнь ее сложилась очень нерадостно: ей приходилось работать для двух семейств, для двух домов.

Деньги, которые зарабатывала она в лепрозории, отправлялись домой, детям.

Мотя работала так, как не работал никто на обоих дворах. Она убирала и мыла полы в амбулатории, стирала казенное белье, топила печи и в то же время успевала управляться у себя.

- Мотя, как вы можете так маяться? — спросила один раз Вера Максимовна.

— Неужели вам не жаль детей?

- Жаль детей, милая Вера Максимовна, — но ведь они — здоровые, а он…

Что он без меня делать-то будет?.. Ведь он хуже маленького. Видно, такая судьба. — И снова бежала она работать для мужа, для детей, для всех — только не для себя.

Мотя заботилась о своем здоровье очень мало. Она не боялась «заразы» так, как боялись некоторые обитатели здорового двора, убежденная, что проказа ее "не тронет". Если семь лет они прожили бок о бок с мужем и зараза не коснулась ее, значит, так будет и дальше.

Последнее время у нее прибавилась еще одна забота — Варежкин. У Моти было очень мягкое, отзывчивое сердце, и вид сумасшедшего вызывал у нее слезы.

- Бедный ты, бедный… И зачем ты только живешь?.. — шептала она, смотря на Варежкина. — Ты спал сегодня или опять все думал? И о чем ты только думаешь, бедный?

- Ты Данилу скажи… Данилу, — бормотал Варежкин, — пусть Данил принесет.

- Что принести, Ксенофонтушка?

- Что? А зачем тебе знать? Ты меня не обманешь. Ты меня не проведешь. — И он начинал вдруг хихикать и грозить пальцем.

- Ах ты, бедный, бедный…