Прокаженные - [47]

Касьян теперь редко разговаривал с ней, а если и говорил, то только о том, что ей надо уйти. Почему она медлит? Впрочем, он говорил одно, а глаза его — совсем другое. Они таили тоску, они обращались к ней со страстным и мучительным зовом: "Я не хочу…"

Роясь в корзинах, она мучилась над этими вопросами и не могла ни на что решиться: она вычистила и выгладила все свои платья. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, он заставлял Олю собираться в дорогу. Касьян сидел на койке и следил за ее движениями. Вот она отобрала самое лучшее платье и надела его, молча осмотрела себя со всех сторон и решила: платье надо перешить — оно стало слишком просторным.

И тогда Касьян понял истинные намерения жены. Но он не говорил ни слова. Разве он имеет право удерживать ее?

Снова потянулись тревожные, бессонные ночи, и снова он караулил ее уход. Наконец не вытерпел и спросил:

- Скажи мне, Ольга, ты уйдешь или не уйдешь? Освободи мою душу, не могу больше.

Она взглянула на него. По лбу Касьяна ползла муха, муха делала его еще более несчастным и печальным.

Ольга молча подошла к мужу, положила руки на плечи и, смотря куда-то поверх его, проговорила:

- Касьянушка, милый мой, да разве допустит сердце — бросить тебя? Нет, и не думай об этом… Я останусь с тобой… останусь насовсем.

И Касьян почувствовал внезапное облегчение. Он понял: борьба, происходившая в ней так долго, кончилась навсегда.

17. Однажды зимним вечером

Барак номер семнадцать состоял из трех комнат, разделенных, как и во всех остальных бараках, сенями. В этих трех комнатах жили четыре человека: Феклушка, забывшая свою фамилию, муж и жена Минины и Ксенофонт Варежкин.

Комната последнего имела самостоятельный выход во двор. Варежкин не мог встречаться внутри дома со своими соседями. Его умышленно изолировали от Феклушки и Мининых. Он был помешанный. Сошел он с ума внезапно, в амбулатории, во время очередного врачебного осмотра. Когда Туркеев выслушивал его сердце, Варежкин молча протянул руку к его бородке, крепко схватил ее и с силой дернул.

Доктору удалось вырвать свою бороду из рук Варежкина, он негодующе поднял на него очки.

- Это что, батенька мой, за шутки такие? Ты с ума, что ль, спятил? А?

Но, взглянув в глаза Варежкина, понял:

- А-а… вот оно что…

Лицо Варежкина корчилось в какой-то дикой улыбке.

- Вот те н-на… Новое дело…

Сумасшедший посмотрел на Туркеева и сказал:

- Ты — чудак, но ты меня не обманешь, я сам — такой.

- Какой?

- Да как ты. Ты думаешь, я прокаженный? Э-э… меня не обманешь…

Меня, брат, трудно обмануть.

- Кто же ты? — спросил Туркеев.

- Еруслан.

- Вот как! Чего ж это, батенька, захотелось тебе стать Ерусланом?

Варежкин обвел мутными глазами кабинет врача и двинулся на Туркеева.

- Душа из тебя вон, — бормотал он, — ты хочешь сделать меня прокаженным?.. Но я пепел твой по ветру пущу… Пепел, понял?

- Батенька мой, кто тебе сказал, что ты прокаженный?.. Ты вовсе не прокаженный. Конечно, ты — Еруслан, кто в этом сомневается? Я ведь всегда и всем говорил: Варежкин — это Еруслан.

Сумасшедший успокоился и отошел к двери.

- Я пойду, — угрюмо сказал он, — только ты меня не держи, я знаю — ты колдун, я, брат, против колдунов заговор имею.

- Тебя никто не удерживает. Конечно, ты — Еруслан. Ступай, голубчик. Ты ведь у нас — гость?

- Гость.

- Ну, вот видишь.

- Ты меня не удерживай. Не удерживай… Я не прокаженный. Я не хочу быть прокаженным.

И Варежкин, погрозив пальцем, оставил кабинет.

Доктор Туркеев озабоченно протер очки. Сумасшедшего поймали в степи и заперли в комнате. Тогда Варежкин выбил окна и снова бежал. Его опять поймали, и в окна его комнаты поставили решетки. Выход изолировали. К помешанному приставили санитара, в обязанности которого входило наблюдать за Варежкиным, давать ему пищу и караулить.

Ненормальное положение с сумасшедшим понимал доктор Туркеев, но иного выхода не предвиделось. Через четыре месяца, когда буйство кончилось, сознание у Варежкина начало изредка проясняться. В такие минуты он просил воды, хлеба, курить, спрашивал — нет ли ему писем, хотя он никогда их не получал, стал жаловаться на боли. Потом снова впадал в бред.

Обычно Варежкин лежал на своей койке и тупо смотрел в угол. Он никого не узнавал, ничего не требовал и всех боялся. При появлении людей забивался в угол и уже не кричал, не метался, а только смотрел на всех смертельно испуганными глазами.

Биографические сведения, которыми располагал лепрозорий о Варежкине, были чрезвычайно скудны. Знали, что он — волжский грузчик, попавший сюда на излечение два с половиной года назад. В лепрозорий приехал по собственной воле, был женат, родился в Нижегородской губернии. Ему никто не писал «оттуда», и связей с «теми» он не имел. Его мучила самая тяжелая форма проказы — у него гнили пальцы на руках и ногах. Но странно, Варежкин почти не чувствовал болей. По крайней мере, жалобы на них отсутствовали.

Приставленный к нему санитар выполнял свои обязанности неаккуратно: он часто отлучался, и Варежкин фактически оставался без всякого присмотра. Так продолжалось до тех пор, пока Даниил Минин не попросил доктора Туркеева отдать помешанного на его попечение. Получив разрешение, он взялся ухаживать за Варежкиным, и уже через два дня комната больного приняла совершенно иной вид. Сор и грязь, накопившиеся в течение месяца, были убраны, воздух освежен, самого Варежкина Минин сводил в баню. Вскоре помешанный привязался к Минину, как собака. Он выполнял все его приказания и делал все возможное, чтобы угодить ему.