Прокаженные - [113]

- Все сдается мне, — прошептала она, — будто Феденька спит, а как проснется — мы с ним разговаривать будем… Увезли моего Феденьку, не увижу я его больше, — голос ее дрогнул.

- Он в хорошие руки попал, не беспокойтесь… Сами потом благодарить будете…

- Может, и буду, — тихо отозвалась она и остановилась перед Верой Максимовной. — А ведь ребеночка-то, — вдруг усмехнулась она, не спуская с Веры Максимовны глаз, — отобрали вы, милая. Это ведь вы выхватили моего Феденьку из кроватки…

Вере Максимовне показалось, будто в глазах Кати сверкнул непримиримо враждебный огонек.

- Вам надо успокоиться, Катя, — нахмурилась она, — а если сердитесь на меня, то поверьте: больше всего мне хочется вам одного — добра.

- Ах, знаю, знаю, — и Катя махнула рукой. — Но все-таки…

Несмотря на тяжелое душевное состояние Кати, Вера Максимовна ушла от нее с облегченным сердцем. Она ожидала встретить более враждебный прием, услышать более горькие слова и, может быть, даже обвинения. Но Вера Максимовна совсем не ожидала того, что неприятно удивило ее, когда она посетила другие семьи, так сказать, нейтральные.

Войдя в барак Рощиных, добродушных милых людей, всегда относившихся к ней с уважением и предупредительностью, девушка заметила в их поведении нечто новое. Взгляд настороженный, чужой, на слова — скупы.

Внешне Рощина старалась казаться добродушной: предложила сесть, пыталась заговорить о том о сем, но чувствовалось, что это было не то, не прежнее.

Поведению Рощиных Вера Максимовна не придала значения. Но, войдя к Лобовым, она не могла не обратить внимания на ту же странность: и они как будто уклоняются от разговора с нею, о чем-то думают, почему-то морщатся. А у Семеновых ей просто не ответили на приветствие.

Все это показалось Вере Максимовне удивительным.

Встретив Протасова, она спросила его, чем объяснить столь резко обозначившуюся перемену в настроениях больного двора.

- Они недовольны, — уронил он, не глядя на нее.

- Кем?

- Вами.

- За что же? — вспыхнула Вера Максимовна, точно ей ни с того ни с сего залепили пощечину или непристойно обругали.

- Не знаю, — пожал плечами Протасов и отвернулся.

- Но все же?

- За ребеночка они недовольны, — нехотя ответил он. — За Федю.

- Не понимаю, — пораженная, она уставилась на Василия Петровича. — Они недовольны, а сама Катя начинает как будто понимать…

- Катя-то понимает, да они без понятия. Непонятливый народ! Они говорят, будто поступили, дескать, по-разбойничьи… Разбойники, говорят, не сделали бы так, как вы… Выхватили, мол, ребеночка прямо из кроватки, Катю, говорят, связали, ну и разное другое… По глупости болтают, — и он поморщился, махнул рукой.

- Это уж совсем неправда, — не удержалась Вера Максимовна, — никто Катю не связывал… А что ребеночка силой взяли, так иначе она не отдала бы… А сегодня она уже будто бы согласна…

- Совершенно верно, — задумался Протасов, — и вы напрасно, Максимовна, волнуетесь. Мало ль какие глупости не полезут в головы? — и он перевел разговор на другую тему.

А перед вечером к Лещенко явился санитар Голубев и доложил: у липовой алейки собрались прокаженные — человек двадцать и "волнуются промеж себя", требуя немедленного созыва общего собрания.

- Для чего им общее собрание? — удивился Лещенко.

- Не могу знать.

- А что они говорят?

- Да разве их поймешь? Кричат, размахивают руками, поди, говорят, скажи доктору, пусть в клуб разрешит и сам явится…

- Кто ж там кричит?

- Известно кто: Рогачев с шайкой.

- Ну, тогда понятно, — засмеялся Лещенко и, одевшись, пошел к липовой аллейке.

Действительно, там волновались, собственно, не «все», а только три-четыре человека: Гришка Колдунов — парень лет двадцати пяти, круглый, облысевший, Никита Косой — высокий, худой человек без одного глаза, и Тишка Сизов — сорокалетний мужчина с седеющей бородой.

Они о чем-то спорили. Один из них убеждал в чем-то Катю. В ее темной фигуре чувствовалось нечто беспокойное. Поодаль стояла группа женщин, равнодушно наблюдавших за спорщиками. Отделившись от толпы и плечом прислонившись к липе, стоял Рогачев Он молчал, сосредоточенно посматривал то на Катю, то на спорщиков, но не делал никакой попытки вмешиваться. Около него вертелся озабоченный Ефим Земсков, пытавшийся обратить на себя внимание Рогачева, но безуспешно — тот его не замечал.

С ними уже успел побеседовать Маринов. По поводу претензий склочников неоднократно заседал местком и каждый раз отвергал эти претензии.

Неоднократно все члены месткома — и энергичнее всех Маринов — пытались уговорить больных, — не помогало. Вот и сейчас, потратив часа полтора на разговоры с ними, Маринов, не добившись ничего, плюнул, ушел. Он понимал: все идет от Рогачева.

При появлении Лещенко спорщики умолкли. Рогачев поднял голову, подошел близко, решительно. Земсков спрятался позади всех. Катя стояла неподвижно.

- Для чего вам понадобилось общее собрание? — строго спросил Лещенко.

- Нам надо серьезно поговорить, доктор, — сказал Рогачев, остановившись перед ним и принимаясь искать по карманам платок.

- О чем же вы хотите поговорить "серьезно"?

- Весь больной двор… — начал Рогачев.

- Я не вижу «всего» больного двора, — оборвал его Лещенко.