Прокаженные - [54]

После слов Брауде все стало страшной реальностью:

– Илья Давидович, мне нужно знать точную дату… дату… того дня…

– Десятое октября 1938 года…

Впоследствии я не могла вспомнить – куда я ушла из Московского городского суда, и вообще, как провела этот день. Помню лишь грохот метро и троллейбусы.

Но когда стемнело, я вспомнила, что Меер уже дома и надо ехать к нему.

Должно быть, вид у меня был страшный, потому что Меер сразу все понял. Ужас исказил до неузнаваемости его прекрасное лицо.

Он крепко обхватил меня, и мы оба, онемевшие и окаменевшие, опустились на пол…

Мы сидели опустошенные, отрешенные, без мыслей и без чувств, и только, как далекое эхо, до нашего сознания доносились рыдания Доци, сидящей с нами рядом на полу.

Так, спустя два с половиной года после расстрела Герцеля, мы с Меером поняли, что произошло бесповоротное крушение нашего дома, и в нашей жизни наступил вечный мрак.

Не знаю, сколько мы просидели так. Тетя Злата сказала Мееру, что я опаздываю на поезд.

Тут только я вспомнила, что у меня билет и что "Красная стрела" уходит в 0. 15.

Муж появился у входа в мое купе с цветами в руках. Увидев, что я вся в черном, он страшно изменился в лице. Цветы полетели в угол; он накинул на меня шубу и помог мне встать. Видимо, он сразу все понял и поэтому не стал задавать никаких вопросов.

Мы вошли в дом так, как будто внесли с собой гроб. Родные мужа сразу поняли, что случилось самое страшное, о чем говорить нельзя.

И они торопливо начали менять праздничное убранство дома. Ирина поспешно убирает ноты с рояля; свекровь, Рахиль Абрамовна, старается незаметно прикрыть красивые и яркие подарки, которые она приготовила мне к третьей годовщине свадьбы. Косая тетка бесшумно ходит по квартире и гасит люстры, которые зажигались в доме по праздникам.

Они ждали моего возвращения и готовились к этому сердечно, тепло и радостно.

Я вернулась. И в их доме воцарились мрак и тоска…

Прошло всего несколько дней после моего возвращения в Ленинград, – и я поняла, что пришло время разрешить тяжкую проблему моей личной жизни. Я была убеждена, что мир человеческих радостей для меня больше не существует; происшедший в душе надлом притупил все желания и стремления. Я чувствовала, что отныне буду жить не для себя, а для чего-то другого, и уклониться от этого не смогу и не должна. Жизнь моя превратится в служение. Я понимала, что не совместить мне служение построенному в душе храму с миром личного счастья, и только жертвенность даст мне силы жить. Жажда жертвенности в моей душе была так сильна, что она просто сметала все логические соображения и доводы сознания.

К тому же я чувствовала, что жертва моя особенно ценна именно теперь, ибо отношение моего мужа – это великий дар судьбы, добровольный и сознательный отказ от которого может дать заряд огромной духовной силы. И зачем же я буду наваливать на мужа свой страшный груз? Сейчас он готов взвалить его на себя, но в будущем этот груз придавит его совсем.

Он – живой человек, а во мне жизнь убита. В дальнейшем это приведет к охлаждению, быть может, к полному духовному отчуждению.

И я приняла твердое и жестокое решение уехать из этого дома навсегда.

Напрасны и тщетны были уговоры, мольбы, заклинания мужа и его родных. Муж умолял меня отложить решение этого вопроса хотя бы на шесть месяцев. Он был глубоко уверен, что в результате страшного потрясения я нахожусь в состоянии временного помешательства, и со временем это пройдет. Он возил меня по тем местам, где мы гуляли вдвоем или вместе с Герцлем летом 1937 года. Он лелеял надежду, что знакомые места воскресят во мне былые ощущения.

Напрасно свекровь моя, умудренная тяжелым прошлым и большим жизненным опытом, часами сидя возле моей кровати, уговаривала меня жить, "как живут люди в жизни, а не в книжках".

Напрасно чуткая и глубокая Ирина, обнимая меня и тихо рыдая, просила не покидать их дом.

Напрасно приехавший в те дни с Севера старший брат мужа Зиновий и жена его Тамара старались удержать меня от "безумства", каким они считали мое намерение.

Судьба, преследовавшая меня с той поры, как я покинула родительский дом, позаботилась обо всем сама.

В середине марта моего мужа, как специалиста-строителя, мобилизовали и отправили на северную границу.

В отсутствии мужа мне было легче осуществить свое намерение. При нем у меня, возможно, не хватило бы на это душевных сил.

Я ушла от благополучия, от обеспеченности. И покинула навсегда теплый дом моего мужа.

…Весть о том, что я оставила мужа и переехала в Москву, была встречена в нашем доме в Тбилиси как очередной удар.

Потрясенный Хаим немедленно прилетел в Москву. Взволнованный, воинственно настроенный, он был готов броситься в решительную битву для защиты интересов сестры. Но сразу после завтрака Меер взял его за руку и молча увел из дому.

Вернулись они поздно. Я не знаю, о чем они разговаривали, но Хаим был уже неузнаваемым. Он притих и казался очень печальным. На следующий день он уехал.

Ни в тот раз, ни впоследствии ни Хаим, ни другие родные никогда не спрашивали о причинах моего поступка. Но мне всегда казалось, что они хорошо понимали цену той жертвы, на которую обрекла меня трагедия нашей семьи.