Прокаженные - [22]

Адвокатам было разрешено свидание с их подзащитными 22 марта.

В этот день утром я пошла в Верховный суд навести "официальную справку" о положении дела.

Здание, в котором помещался Верховный суд, представляло собой единственное в своем роде в Тбилиси, весьма замысловатое строение. Оно было сооружено в царское время специально для тифлисского окружного суда – огромный шестиэтажный дом, состоящий из двух корпусов, соединенных между собой внутренними широкими лестницами. Почти на всех этажах – большие и малые залы судебного заседания. В них еще сохранились специально изготовленные, стоящие на возвышении, как на сцене, дубовые столы и высокие стулья для состава суда, специальные скамьи подсудимых и длинные ряды стульев для публики.

В этом здании были сосредоточены все высшие органы правосудия: прокуратура Республики, Народный комиссариат юстиции, Военный трибунал и прокуратура, Президиум коллегии адвокатов и ряд других ведомств юстиции.

Поднимаясь по лестнице, я вижу длинную очередь, которая тянется из приемной "спецотдела" через широкие лестницы и площадку первого этажа выбирается наружу и, закручиваясь несколькими кругами, почти целиком заполняет огромный внутренний двор. Здесь стоят люди, наводящие справки об "исчезнувших" еще в 1937-1938 годах. И теперь так же, как прежде, они все получают один ответ: "Осужден на 10 лет и сослан без права переписки".

На пятом этаже, где помещается Верховный суд и Коллегия адвокатов, мои друзья встречают меня радостно, утешают и убеждают, что, слава Богу, наступила перемена и суд непременно оправдает как отца, так и Хаима. Зато косо смотрят на меня новые адвокаты, бывшие члены Верховного суда или бывшие прокуроры. Хоть и обиженные, выгнанные, но, как члены партии, они должны относиться с презрением к врагам народа.

Некоторые из уцелевших старых работников суда и прокуратуры, боясь поздороваться или заговорить со мною, улыбаются мне глазами. Но таких мало.

В коридоре среди множества людей встречаю родственников подсудимых, проходящих по нашему делу. К моему удивлению, в разговоре со мною они проявляют недоверие и настороженность. Как впоследствии выяснилось, Софа? ссылаясь на "достоверные секретные источники", пыталась убедить их в том, что "старый провокатор" Давид Баазов, чтобы спасти свою шкуру, погубил всех, в том числе и собственных сыновей – за это ему якобы было обещано освобождение.

Уговаривая их объединиться и бороться против старика "единым фронтом", она обещала им свою помощь и взяла на себя организацию защиты.

Казалось бы, члены семей подсудимых слишком хорошо знали отца, чтобы поверить в подобную дьявольскую клевету, да и сам факт ареста Герцеля намного раньше отца делал совершенно бессмысленным утверждение Софы. Но в те дни всеобщего безумия и потери всяких разумных критериев нетрудно было отравить сознание людей и убедить их в самом невероятном.

Вскоре приглашенные ими же адвокаты – Амирагов, Дидебулидзе и другие – объяснили им истинное положение вещей.

С моим появлением в Тбилиси Софа сразу исчезла с нашего горизонта.

Вечером спешу к Алексею Чичинадзе домой. Туда же приедет и Дмитрий Канделаки. С замиранием сердца жду – что они скажут? Как выглядит отец? В каком он состоянии? Как держит себя Хаим?

Алексей, как обычно, выглядел спокойным, собранным, но я сразу почувствовала, что за внешним безразличием он умело скрывает внутреннее волнение и напряженность.

Задаю ему десятки вопросов: о допросах, о состоянии здоровья, что сказал, как сказал. Хочу через него воспринять каждый вздох, каждый взгляд, каждую мысль и слово отца.

– Нет, нет, – уверяет Алексей, – страшных пыток к нему не применяли, но он очень подавлен, к тому же нездоров.

Перехватываю взгляд его жены Маро (она из числа близких друзей и душой болеет за нашу семью). Своим взглядом она хочет удержать мужа от чего-то.

Но разве Алексей мог сказать мне, как пытали отца? (Подробно об этом я узнала спустя годы).

А разве сами обвиняемые были вправе говорить кому бы то ни было о перенесенных ими пытках?

Методы следствия считались государственной тайной, рассказы о них могли повлечь за собой новое грозное обвинение – в разглашении государственной тайны.

И все же в Тбилиси, где какими-то неведомыми каналами народ всегда раньше, чем в других городах Союза, включая и Москву, узнавал о происходящем "там", знали о тех изуверских пытках – о переломах костей, об удушении женщин их собственными косами, о тушении горящих папирос на теле обвиняемого, о сдирании ногтей и подобных зверствах, достигши во второй половине 1938 года своего апогея.

– Хуже всего то, – говорит Алексей, – что мне не удалось убедить Давида в том, что ты на свободе находишься здесь. Он не захотел обсудить со мною эпизоды обвинения и все время просил только сказать ему правду – где заточена Фани.

Алексей дал мне строгий наказ – завтра, с раннего утра, находиться в Верховном суде, постараться, пока заключенных введут в зал и закроют за ними дверь быть на виду и сделать так, чтобы отец узнал меня, даже, если удастся, заговорить с ним.

Зато Дмитрий Канделаки был больше доволен своим подзащитным. По его словам, Хаим выгляди бодрым, собирается дать бой следователю Овеяну. За себя он не беспокоится, и просил их с Алексеем перенести центр тяжести защиты на дело отца.