Прокаженные - [16]

В Москве я оказалась среди людей, которые находились по эту сторону проволочного заграждения, и, вооруженная лишь безысходным горем и слезами, пыталась достучаться в Ворота Справедливости. Боже! Сколько народу, какие длинные очереди в приемную прокуратуры СССР, Военную прокуратуру, Верховный суд СССР, в Управление ГУЛАГа!

По огромному двору приемной прокуратуры СССР, на Пушкинской улице, 15-а, людская очередь, растянувшись в несколько кругов, выходит из ворот и продолжается вдоль всей Пушкинской улицы, беря начало внизу, у самой площади. А сколько таких, которые где-то прячутся до приближения их очереди, и поэтому все время кажется, что очередь как бы застыла на месте и не движется.

Откуда только не приехали люди, из каких только уголков "необъятной Родины своей"! С Украины, из средней Азии, Закавказья, с юга и дальнего севера. И это людское море только ничтожная часть огромной армии, чесеэровцев. Ведь многие не в состоянии приехать, а многие боятся рисковать. Сколько их было – таких жен, детей, братьев и сестер, отрекшихся из страха, что исключат из партии, снимут с работы, выгонят из школы или ВУЗов! (Лично я по Грузии и Москве знала очень многих).

Простаивая в этих очередях неделями, месяцами среди людей, которые считались подонками общества (это было самое приличное обращение к нам со стороны тех, кто следил за нашими очередями, регулировал их или по какой-то прихоти вдруг совсем разгонял), и наблюдая за этими измученными, затравленными людьми, разговаривающими на разных языках, но страдающими одинаковым горем, я часто думала, что, наверное, одни только слезы, пролитые матерями "врагов народа", могли образовать поток, способный затопить Москву.

Но эти слезы мельчайшими ручьями тихо лились на огромных пространствах СССР, не причиняя никакого огорчения сердцу "нашего мудрого Отца", и только ослепляли глаза миллионам матерей.

Начав с посещения дежурного прокурора, я медленно, но упорно пробиваюсь дальше – к прокурору отдела, начальнику следственного отдела, оттуда к начальнику судебного отдела, потом к одному из помощников заместителя Вышинского. Всюду я получаю один и тот же ответ: "После проверки установлено, что ваш брат жив, здоров, осужден на десять лет без права переписки и находится в дальних лагерях. Оснований для пересмотра дела нет".

Но все эти ответы подписаны должностными лицами, не правомочными на пересмотр дела. А дальше – попасть непосредственно на прием хотя бы к заместителю Генерального прокурора по спецделам уже невозможно. Декабрь подходит к концу, я застряла где-то на среднем уровне прокурорской иерархии.

Ничего не остается делать, как только снова подавать письменные жалобы. И я, возвращаясь к вечеру из этого опустошающего человека мира, сажусь и пишу жалобы во все мыслимые и немыслимые адреса. Меер молча следит за мной, высказывая иногда свои соображения. Далеко за полночь мы сидим на кухне, чтобы не будить Доцю и ее мать, и все еще стараемся предугадать будущее Герцеля и всей нашей семьи.

Где-то в третьем часу, просыпаясь, Доця начинает сердиться: "Идите спать. Меер, опоздаешь утром на работу". Меер в это время работал инженером-проектировщиком. Работа была трудная и ответственная, связанная с очень сложными расчетами.

В последние дни декабря, накануне Нового года, я выехала в Ленинград.

Обрадовавшись, что я вернулась к жизни, муж просил меня появиться в обществе его друзей, пойти вместе с ним и с его сестрой Ириной на встречу Нового года в ресторан "Астория". Его друзья заблаговременно заказали места и для нас.

Я заставила себя на минуту подумать о муже и о его семье, где вот уже в течение восьми месяцев никто при мне не смеялся, где все подавляло гнетущее молчание, и решила уступить их просьбе.

Я выбрала длинное вечернее платье, которое Герцелю особенно нравилось, одно из тех красивейших платьев, какие шила известная в то время в Тбилиси старая русская еврейка Шмулевич. Имея свой "круг избранниц", она создавала на каждой из них модель и никогда никому не шила второго такого же платья.

Одеваясь, я вспомнила, как немногим больше года назад мы с Герцелем и Софой смотрели какой-то новый спектакль в Малом Академическом театре в Москве. На мне тогда было это же платье. Во время антрактов Герцель любил брать меня и Софу под руку и разгуливать по фойе. Он обратил внимание, что многие, особенно женщины, часто поглядывают на нас. И, засмеявшись, сказал: "Ага, я думал, женщины смотрят на меня, а они, оказывается, рассматривают твое платье".

В те годы в Москве красиво одетая женщина всегда привлекала внимание. Рабочая Москва, даже в театрах, даже в Большом Академическом или Художественном театре, ходила одетой по-рабочему. Часто можно было встретить людей в валенках и телогрейках. В противоположность Москве, в Тбилиси старались одеваться красиво.

От природы женственные и грациозные, грузинки одевались элегантно и с большим вкусом, это всегда отмечали люди, попадающие в Тбилиси из разных городов Союза, и даже иностранцы.

Мы пришли в "Асторию" за 30 минут до наступления Нового года. Ресторан переполнен, много иностранцев. Роскошный зал залит светом. В отличие от московской, публика здесь разодета шикарно. За нашим столом сидит человек пятнадцать, все близкие друзья мужа с женами. Уже знакомый с обычаями нашей семьи, муж уговаривает меня руководить столом, быть тамадой – надеется отвлечь меня хоть на время от дум.