Прокаженные - [10]

– Что бы ни случилось – держись с достоинством!

Верил ли отец в душе в возможность скорого освобождения Герцеля или делал вид, что верит, лишь бы скорее удалить меня из Тбилиси?

По дороге в Ленинград я остановилась в Москве, где мы с Меером намеревались встретиться с Константином Эгнаташвили.

Я позвонила ему поздно ночью. Он оказался дома. Назначил свидание на утро, у музея Ленина.

Мы с Меером были на месте в назначенное время. Скоро подошел Константин. Я его сразу узнала по описанию Васо. Это был пожилой, но высокий и стройный человек. Он внимательно прочел письмо брата и тут же порвал.

– Дайте ваш пакет. Васо очень просит. Я это сделаю непременно. Думаю, что завтра у меня будет случай. Вы не звоните, дайте ваш номер телефона – я позвоню завтра ночью… с улицы… Ждите моего звонка.

Потом посмотрел на нас, покачал головой и сказал:

– Дети, вы не знаете, какое трудное время!

И ушел по направлению к мавзолею Ленина.

На другой день мы с Меером, затаив дыхание, сидели у телефона. Ночью, в половине второго, раздался звонок, и я услышала три условленных слова на грузинском языке. Они должны были означать, что пакет передан «в руки».

Мы с сестрой уехали в Ленинград, и там началось томительное ожидание известий из Тбилиси.

Прошел июнь, настал июль, а из Тбилиси не было никаких вестей.

Наконец, 10-го, в душный июльский день, пришла телеграмма от неизвестного лица: "Папа, Хаим заболели".

Впереди дороги… дороги и слезы!

Прошло всего два с половиной месяца с тех пор, как я оставила родительский кров, гордая и счастливая сознанием, что я родилась и выросла в этом доме. Здесь царил свой особый мир, в котором еще с колыбели учили высоким идеалам любви и служения своему народу, научили страдать страданиями нашего народа и гордиться его несокрушимой волей и стремлениями к утверждению добра на земле. Необычайная душевная сила отца породила здесь такую крепкую любовь и душевную близость между членами семьи, что один бывал счастлив счастьем другого и каждый страдал от боли другого.

И вот стоило мне покинуть родительский кров, как за мной погнался злой рок и принялся наносить мне удар за ударом, угрожая разбить мой боготворимый дом, мой мир.

Жизнь выкинула меня за борт. Передо мной лишь узкая, темная тропинка, которая или быстро приведет меня туда же, где сейчас отец и братья, или заставит ходить по мукам неизвестно сколько времени и таскать на себе тяжкую ношу страданий, которая неизвестно где и когда раздавит меня.

В дом семьи Эпельбаум вслед за мной вошли печаль и горе. Всех охватили страх и напряженность. Была ли я вправе взвалить на плечи мужа, несмотря на его горячую готовность служить мне поддержкой и опорой, такое тяжелое бремя, и мог ли он все это вынести, человек, по существу, еще очень далекий от мира нашей семьи? Или, может быть, во имя укрепления и счастья только что созданного семейного очага я должна была отмежеваться от всего святого в моей жизни? А может, честнее и правильнее – сегодня же, сейчас же – перерезать все нити личного счастья и пойти одной навстречу буре?

Выбора не было. Жребий был брошен. Отныне жизнь моя уже не принадлежала мне. Сияние лучезарного счастья моей молодости погасло навсегда.

Телеграмма явно была сигналом, предупреждающим о грозящей мне опасности. Да и по логике вещей следовало, что если арестовали Хаима, то тем больше оснований было для моего ареста.

С самого детства рядом с отцом и, в особенности с Герцелем, находилась на виду больше я, нежели Хаим. Я больше бросалась в глаза, принимая активное участие во всей общественной деятельности семьи. По своему духовному складу необычайно веселый и жизнерадостный, Хаим очень напоминал отца, он дорожил всем тем, чем жила наша семья, но, женившись совсем молодым, целиком был поглощен заботами о своей молодой семье.

Мой муж и его родные категорически требовали, чтобы я скрылась под Москвой, у родственников жены Меера, которые знали об аресте Герцеля. Д. Петровский (единственный, кто в Ленинграде знал об арестах в нашей семье) также решительно настаивал на том, чтобы я, хотя бы на время, до выяснения ситуации, укрылась подальше от Ленинграда. Муж решил взять отпуск на неделю и отвезти Полину в Тбилиси к маме.

Ко всем доводам благоразумия близких я оставалась глуха и твердо решила съездить сама в Тбилиси, узнать, что происходит дома, в каком состоянии мама. Правда, ехать я решила не прямым поездом, а окольным путем, разными поездами – от города до города.

Муж достал билеты до Харькова, и мы с сестрой в ту же ночь уехали из Ленинграда.

Предупрежденный мужем, рано утром в Москве на вокзале встретил нас Меер. Он ждал на перроне, бледный и окаменевший, ушедший в свои горькие думы. Поезд стоял час, но мы почти ни о чем не поговорили. Перед отправлением Меер попрощался со мною, как будто расставался навеки.

Поезда из Москвы в Тбилиси в то время шли не через Сочи, как сейчас, а через Ростов, Баку и прибывали в Тбилиси только на четвертые сутки.

Отказавшись от поездки прямым поездом, мы прибыли в Тбилиси на девятые сутки.

Невозможно забыть это длинное путешествие, сопряженное не только с переживаниями тяжелого горя, безысходной тоски, но и ощущением постоянного страха, страха всяких неожиданностей.