Произведения 1925-1929 годов - [3]

Сжимающею взрывы мятежей.

Свободы нет, но есть освобожденье!

Наш дух — междупланетная ракета,

Которая, взрываясь из себя,

Взвивается со дна времен, как пламя.

16 мая 1926

Коктебель

КОКТЕБЕЛЬСКИЕ БЕРЕГА

Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер Пушкин на них поглядел с корабля по дороге в Гурзуф.

25 декабря <1926 Коктебель>

ДОМ ПОЭТА

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

В прохладных кельях, беленных известкой,

Вздыхает ветр, живет глухой раскат

Волны, взмывающей на берег плоский,

Полынный дух и жесткий треск цикад.

А за окном расплавленное море

Горит парчой в лазоревом просторе.

Окрестные холмы вызорены

Колючим солнцем. Серебро полыни

На шиферных окалинах пустыни

Торчит вихром косматой седины.

Земля могил, молитв и медитаций —

Она у дома вырастила мне

Скупой посев айлантов и акаций

В ограде тамарисков. В глубине

За их листвой, разодранной ветрами,

Скалистых гор зубчатый окоем

Замкнул залив Алкеевым стихом,

Асимметрично-строгими строфами.

Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,

И побережьям этих скудных стран

Великий пафос лирики завещан

С первоначальных дней, когда вулкан

Метал огонь из недр глубинных трещин

И дымный факел в небе потрясал.

Вон там — за профилем прибрежных скал,

Запечатлевшим некое подобье

(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),

Как рухнувший готический собор,

Торчащий непокорными зубцами,

Как сказочный базальтовый костер,

Широко вздувший каменное пламя, —

Из сизой мглы, над морем вдалеке

Встает стена… Но сказ о Карадаге

Не выцветить ни кистью на бумаге,

Не высловить на скудном языке.

Я много видел. Дивам мирозданья

Картинами и словом отдал дань…

Но грудь узка для этого дыханья,

Для этих слов тесна моя гортань.

Заклепаны клокочущие пасти.

В остывших недрах мрак и тишина.

Но спазмами и судорогой страсти

Здесь вся земля от века сведена.

И та же страсть и тот же мрачный гений

В борьбе племен и в смене поколений.

Доселе грезят берега мои

Смоленые ахейские ладьи,

И мертвых кличет голос Одиссея,

И киммерийская глухая мгла

На всех путях и долах залегла,

Провалами беспамятства чернея.

Наносы рек на сажень глубины

Насыщены камнями, черепками,

Могильниками, пеплом, костяками.

В одно русло дождями сметены

И грубые обжиги неолита,

И скорлупа милетских тонких ваз,

И позвонки каких-то пришлых рас,

Чей облик стерт, а имя позабыто.

Сарматский меч и скифская стрела,

Ольвийский герб, слезница из стекла,

Татарский глёт зеленовато-бусый

Соседствуют с венецианской бусой.

А в кладке стен кордонного поста

Среди булыжников оцепенели

Узорная арабская плита

И угол византийской капители.

Каких последов в этой почве нет

Для археолога и нумизмата —

От римских блях и эллинских монет

До пуговицы русского солдата.

Здесь, в этих складках моря и земли,

Людских культур не просыхала плесень —

Простор столетий был для жизни тесен,

Покамест мы — Россия — не пришли.

За полтораста лет — с Екатерины —

Мы вытоптали мусульманский рай,

Свели леса, размыкали руины,

Расхитили и разорили край.

Осиротелые зияют сакли;

По скатам выкорчеваны сады.

Народ ушел. Источники иссякли.

Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.

Но скорбный лик оцепенелой маски

Идет к холмам Гомеровой страны,

И патетически обнажены

Ее хребты и мускулы и связки.

Но тени тех, кого здесь звал Улисс,

Опять вином и кровью напились

В недавние трагические годы.

Усобица и голод и война,

Крестя мечом и пламенем народы,

Весь древний Ужас подняли со дна.

В те дни мой дом — слепой и запустелый —

Хранил права убежища, как храм,

И растворялся только беглецам,

Скрывавшимся от петли и расстрела.

И красный вождь, и белый офицер —

Фанатики непримиримых вер —

Искали здесь под кровлею поэта

Убежища, защиты и совета.

Я ж делал всё, чтоб братьям помешать

Себя — губить, друг друга — истреблять,

И сам читал — в одном столбце с другими

В кровавых списках собственное имя.

Но в эти дни доносов и тревог

Счастливый жребий дом мой не оставил:

Ни власть не отняла, ни враг не сжег,

Не предал друг, грабитель не ограбил.

Утихла буря. Догорел пожар.

Я принял жизнь и этот дом как дар

Нечаянный — мне вверенный судьбою,

Как знак, что я усыновлен землею.

Всей грудью к морю, прямо на восток,

Обращена, как церковь, мастерская,

И снова человеческий поток

Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

Войди, мой гость: стряхни житейский прах

И плесень дум у моего порога…

Со дна веков тебя приветит строго

Огромный лик царицы Таиах.

Мой кров — убог. И времена — суровы.

Но полки книг возносятся стеной.

Тут по ночам беседуют со мной

Историки, поэты, богословы.

И здесь — их голос, властный, как орган,

Глухую речь и самый тихий шепот

Не заглушит ни зимний ураган,

Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.

Мои ж уста давно замкнуты… Пусть!

Почетней быть твердимым наизусть

И списываться тайно и украдкой,

При жизни быть не книгой, а тетрадкой.

И ты, и я — мы все имели честь

«Мир посетить в минуты роковые»

И стать грустней и зорче, чем мы есть.

Я не изгой, а пасынок России.

Я в эти дни ее немой укор.

И сам избрал пустынный сей затвор

Землею добровольного изгнанья,

Чтоб в годы лжи, паденья и разрух

В уединеньи выплавить свой дух

И выстрадать великое познанье.

Пойми простой урок моей земли:

Как Греция и Генуя прошли,

Так минет всё — Европа и Россия.

Гражданских смут горючая стихия