Происшествие - [75]

В холле, куда ходили покурить из комнат, где курить запрещалось, Скавронская проводила небольшие летучие митинги.

— Я что хочу сказать, — говорила она. — Вот мы без конца повторяем: эмансипация, эмансипация. Но есть предел. Как бы ни была эмансипирована женщина, все равно она нуждается в помощи. Даже эмансипированную женщину нельзя бросать.

Или:

— Я что хочу сказать: Чугунов безусловно порочный человек! Двух женщин бросил… Вы помните эту хорошенькую девочку, его жену? Бросил! Ему нужны постоянные перемены. И эта дурочка Ларка поверила в его любовь. Я что хочу сказать? Верить мужчинам нельзя совершенно, ни единому слову. Развесила Ларка уши и теперь осталась с ребенком.

Или:

— Я что хочу сказать? Мужчины, понятное дело, будут его выгораживать, но наш долг, долг женщин, не позволить восторжествовать несправедливости!

Скавронская ошибалась: отнюдь не все мужчины были за Чугунова. Многие из них были примерными семьянинами, история с Кольской казалась им некрасивой, тем более что подробностей никто не знал, а частное определение, что ни говори, документ серьезный.

Осуждал Чугунова толстый Котиков, который засиделся на должности старшего экономиста и давно ждал, когда появится вакансия заместителя начальника отдела. Если Чугунова из-за его неблаговидного поведения уберут, то, кроме Котикова, на его место назначать некого. Разве только варяга пригласят! Но, впрочем, генеральный директор варягов не любил, он предпочитал кадры выращивать в объединении, считал, что так вернее, потому и принимал на работу только молодых, предварительно тщательно выяснял их возможности. Котиков был на стороне Ларисы, но оттого, что он мечтал о повышении, не считал себя вправе выступать на собрании против Чугунова, боялся, что кто-нибудь сочтет его позицию корыстной.

Скоморохов в конце рабочего дня попросил Чугунова задержаться и, когда все ушли, спросил:

— Почему ты, дегенерат несчастный, никому ни словечка не сказал об этом частном определении?

Чугунов молчал, опустив голову и разглядывая пустую поверхность стола.

— Ну почему?

— Я не могу тебе, Игорь, объяснить: с одной стороны, оно мне представлялось полной нелепостью, а с другой — мне показалось нечестным прийти и сказать: знаете, вам пришлют такую бумажку, где написано, что я аморальный тип, так вы не верьте…

— М-да… — Скоморохов поднялся со стула и стал ровными шагами ходить от окна к двери и обратно со сложенными за спиной руками. Была у него такая привычка, когда он начинал злиться. — Что значит нечестно? А это красиво, когда приходит бумажка, а ты знаешь о ней и молчишь…

— Не знаю, — уныло сказал Чугунов. — Я не знаю… Я вижу только одно, что я законченный дурак.

— Дурак, — подтвердил Скоморохов. — Отрицать это трудно. На черта тебе понадобилась эта Лариса? Зачем ты разрешил ей рожать?

— Как же я мог запретить? Я ж не муж ей.

— Он маленький, он не знает! — Скоморохов резко остановился посреди комнаты. — Именно потому, что не муж, мог запретить. Сразу сказал бы: делай аборт, я на тебе не женюсь. И все было б в порядке. Она же не из тех, кто рожает ради того, чтоб иметь ребенка. Иначе она не дала бы тебе его усыновить…

— Ну почему? Просто хотела, чтоб у ребенка был отец.

— Отец! — передразнил Скоморохов. — Ей повязать тебя, дурака, надо было. Сейчас ведь не прежние времена, когда в метриках прочерк ставили. Зачем ты вообще с ней связался? Зачем?

— Откуда я знал, что так получится?

— Дурак! Слушай, да женись ты на ней, и все обойдется.

— Я не хочу. Она мне стала противна. Я думал, что, может быть, привяжусь к мальчонке, переборю себя… Честно тебе говорю, думал, не жить же век одному. Но теперь этот суд всю жизнь будет стоять между нами. Я вообще не понимаю, зачем она ходила в суд…

— Ну ладно… Что с тебя взять? Готовься к худшему. Бабы наши тебя в клочья разорвут. Скавронская все время митингует: одна Нора за тебя. Пошли по домам, что ли?

— Пошли. — Чугунов поднялся, положил бумаги в свой кейс, и они вышли в пустой, полутемный, в интересах экономии электричества, коридор.

9

Лариса не сразу сказала матери, что судебное заседание о взыскании алиментов завершилось частным определением в адрес Чугунова. А когда сказала, Валентина Петровна переменилась в лице.

— Ой, Лара, как нехорошо-то, — сказала она. — Зачем же человеку зло делать?

— А что он мне хорошего сделал? Обманул!

— Так-то оно так… Но ты ведь, Лара, знала, что жениться он не хочет. Мы ведь сразу решили: и не надо, вырастим сами. От ребенка-то знаешь сколько радости. Нас с Колей не станет, а у тебя опора на старости лет будет.

— Знаешь, мама, тебе хорошо говорить, ты всю жизнь за мужем живешь, а я одна. — И Лариса заплакала. Мать тихо погладила ее по волосам.

— Ну что ж делать-то? Не плачь. Не плачь, доченька. Раз уж судьба такая вышла.

— Да за что же? Я ведь тоже хочу быть нормальной женщиной, чтоб меня любили… Судьба! За что?

— Ну век наш такой. Половина женщин — одиночки. Не плачь. А то молоко пропадет.

— Черт с ним, — в сердцах вскричала Лариса. — Иногда думаю: что я наделала? Зачем послушалась вас с отцом и оставила этого ребенка?..

— Тихо, тихо, — Валентина Петровна легонько сжала дочери плечо. — Тихо! Грех такие вещи говорить. И правильно сделала, что оставила. Все хорошо будет. Успокойся. А ребенка мы с Колей вынянчим. Силенки, слава богу, еще есть. Успокойся. Ну вот и хорошо.