Происшествие с Андресом Лапетеусом - [14]

Но было бы неправильно утверждать, что в сложных поворотах истории он всегда ясно ощущал и знал свое место. Свои сомнения и колебания Лаури Роогас пережил раньше, в 1939 и 1940 годах. Внешне он спокойно сменил звездочки офицера буржуазных войск на командирские кубики Красной Армии. Он не вел оголтелых споров, как некоторые, и не рявкал яростно, сидя за столом, уставленным бутылками, как другие, но в душе его копошилось много искушающих вопросов. К началу войны на большинство из них он уже нашел ответы. Вместе с военной школой он эвакуировался в Тюмень, и, когда создали эстонские дивизии, он стал офицером оперативного отдела — сперва штаба полка, потом штаба дивизии.

Если он в чем-то и был виноват, то лишь в том, что не сумел предвидеть хода войны и убедить Велли эвакуироваться. К этому выводу он пришел сейчас. В сорок первом году у него не было времени для долгих рассуждений и взвешиваний. Приказ о погрузке пришел неожиданно. Они только договорились, что он осмотрится там, в сибирском городе, куда переводят школу, и если война затянется и он останется при школе, то подыщет квартиру и Велли приедет к нему. Кто мог тогда предположить, что Красная Армия отступит до Москвы и Ленинграда, а война продлится так долго и перевернет всю жизнь в Эстонии.

Службу в армии майор Роогас считал своим призванием. Говоря так, он не преувеличивал, хотя в последнем классе средней школы он не думал, что станет офицером. Так же как большинство выпускников гимназий, его послали на курсы аспирантов. Других после отбытия срока воинской повинности демобилизовали в звании липников[8], а ему предложили остаться в армии. Если бы перед Лаури Роогасом открылись какие-нибудь другие перспективы, он едва ли принял бы это предложение. Но хороших перспектив не было. Место практиканта в какой-нибудь конторе или должность кондуктора не привлекали его (бывших аспирантов иногда принимали работать на железную дорогу). Если уж носить форму, то военную. У него был хороший слух и приятный, мягкий баритон, но для карьеры певца его музыкальные способности были все же недостаточны. Профессия военного начала ему нравиться, не то в сороковом году он ушел бы в отставку. Потом он благодарил бога, что не сделал необдуманного шага.

Да, в конце войны и еще много лет спустя майор Роогас тяжело переживал из-за того, что Велли не дождалась его. Роогас знал, что значит потерять человека, которого глубоко любишь. И поэтому он думал, что физические страдания, которые сейчас переносит Андрес Лапетеус, не больше тех, которые ему еще предстоят. Если только не устранятся подозрения, что Реэт обманула его…

3

Жизнь в теле Андреса Лапетеуса поддерживали переливаниями крови, уколами, кислородом.

На четвертый день он открыл глаза, но не понял, где находятся и что происходит вокруг него. На вопросы врачей он отвечал бессвязно или вообще не реагировал.

На шестой день он вдруг ясно спросил:

— Когда меня выпишут?

Санитарка, убиравшая палату, успокоила:

— Сперва поправьтесь, уйти успеете.

Лапетеус был весь в бинтах. На лице виднелись только глаза и рот. Странно блестевшие глаза, казалось, находились в глубоких колодцах.

— Мне нужно уйти. — Голос Лапетеуса звучал бессильно, тускло.

— Вы у нас всего несколько дней. Если уже сейчас на выписку рветесь, что же вы будете делать через месяц. Здоровье возвращается не так быстро, как нам хотелось бы.

Он следил за санитаркой.

— Кости целы?

— Спросите у докторов, они вернее скажут. Не беспокойтесь, здесь склеивают кости и сращивают мускулы. Главное — будьте терпеливы и не нервничайте излишне. Принести вам что-нибудь? Быть может, соку?

— Калекой, значит, не останусь?

— Такие мысли выбросьте из головы, — санитарка ободряюще улыбнулась. — Все хотят страшно быстро на ноги встать. Дайте срок. Сегодня у вас руки свинцовые, ноги не держат, а через месяц сила вернется. Сможете гири поднимать — руки разминать.

— Литр или два крови — это пустяки.

— Если крови не хватит, подкачают. У нас всякие чудеса делают. А теперь лежите спокойненько. Разговор утомляет. Сок здесь, видите? Клюквенный. Пейте!

Она приложила стакан к губам Лапетеуса; тот отпил, глубоко перевел дух и произнес:

— Снег тоже утоляет жажду. Безвкусный… но…

— Отдохните, отдохните. Успеете наговориться. Я положу звонок поближе к руке. Если что понадобится — нажмите на кнопку.

Глаза Лапетеуса лихорадочно поблескивали:

— Нас было двадцать два, к утру следующего дня осталось пять. Тогда вот и я, сами видите… И Роогас… Я должен…

Он устал и не договорил. Собрал силы и с трудом закончил:

— Там Паювийдик и Хаавик… И Пыдрус.

Санитарка в коридоре рассказывала сестре:

— Опять бредит. Сперва толково говорил, спросил, что с ним. Целы ли кости и не останется ли калекой. Потом опять стал заговариваться. Я ему морсу дала.

На десятый день Лапетеус ясно понял, что произошло. Позвал врача и попросил никого к нему не пускать. Кроме работников милиции и должностных лиц с комбината или из совнархоза. О своем здоровье он не задал ни одного вопроса.

Лежал почти неподвижно и ни с кем не разговаривал. Если у него спрашивали что-нибудь в связи с лечебными процедурами, он отвечал одним-двумя словами. В другое время он на вопросы не реагировал. Лежавший на соседней кровати больной, у которого была ампутирована нога, вскоре оставил его в покое.