Происшествие на хуторе аль-Миниси - [22]

После ухода отца Сабрин растерянно бродила по дому, не находя себе места. В груди ее теснились чувства, которым она не знала названия, которых раньше никогда не испытывала. Она проснулась очень рано, еще до восхода солнца, когда первый петух прокричал во дворе дома хаджи Хабатуллы. Слышала голос имама, протяжно и громко возвещавшего правоверным, что молитва слаще сна. Прибрала волосы, накинула платье, поднялась на крышу дома. В небе еще виднелись бледные звезды. Сабрин удивилась: все вокруг было как всегда, как в любой другой день, словно ничего не должно было произойти. Серый предутренний свет разливался, тесня темную завесу ночи. Ночь медленно отступала, возвращая жизнь всему, что было скрыто во тьме: полям, домам, улицам, деревьям. Все просыпалось от долгого ночного сна. Солнце медленно вставало из-за высокой кромки берега. Подошел утренний автобус. Погудел. Снова тронулся в путь. В Дамисне, на мельнице, заработала паровая машина. Прикатил на ветхом велосипеде почтальон. Женщины с кувшинами потянулись к каналу. Все на хуторе хаджи Хабатуллы аль-Миниси было обычным, каким бывало каждый день на протяжении многих-многих лет.

Сабрин одна работала в поле. Участок Абуль Гита рядом с их участком. Темно-зеленый клевер уже поднялся высоко. Земля источает запах влаги и плодородия. Вдруг осел Сабрин взбрыкнул, заревел и поскакал прочь. Она кинулась за ним, но поняла, что не догонит. Остановилась, попросила:

— Помоги, отец Абуль Гит, осел убежал.

Абуль Гит, кашляя, побежал вдогонку за ослом. В то время он еще не думал о Сабрин как о девушке. Догнал, сел верхом и, тяжело дыша, поехал назад. Сабрин ожидала, стоя возле сакии. Черная прядь волос выбилась из-под покрывала.

— Устал, отец Абуль Гит?

Взглянув на нее, он впервые обнаружил, что она красива, что под стареньким платьем явственно обрисовывается крепкая молодая грудь, а прямо на него смотрят черные глаза с длиннющими ресницами, ему улыбаются пухлые яркие губы.

— Для тебя и усталость в отдых, Сабрин.

Впервые родилось в нем ощущение бессмысленности и бесполезности всей его прошлой жизни.

— Ты… тебе сколько лет?

Ее полные губы сложились в улыбку, открыв белые, красивые зубы. День посветлел в глазах Абуль Гита от этой улыбки.

— Откуда мне знать.

Абуль Гит потрепал осла по холке, взглянул на небо, увидел в чистой его синеве белое облачко, медленно плывущее к горизонту. Он думал, что бы еще сказать, искал слов и не находил ни одного. Словно свежее дуновение коснулось его усталого сердца, его израненной, кровоточащей души. Грудь его вздымалась и опускалась. Привязав осла, он сел рядом с Сабрин, в замешательстве стал ковырять землю пальцами.

— Ты знаешь, твой отец — лучший человек на хуторе.

— Спасибо на добром слове.

Снова оба замолчали. Сабрин улыбалась, а Абуль Гит вдруг почувствовал желание заплакать. Он провел языком по губам, открыл рот и снова закрыл, так ничего и не сказав. За несколько початков кукурузы, за пучок бамии или мулухии[33] он получал от женщин то, что ему требовалось, в зарослях кукурузы или пшеницы, в любом укромном месте. Но ни с одной из них он не разговаривал. Снимая платье, каждая испуганно шептала: «Смотри не проговорись никому, Абуль Гит». Остальное совершалось в молчании. Сейчас, сидя рядом с Сабрин, он испытывал незнакомые и непонятные чувства. Ему хотелось что-нибудь сказать ей, но слов не было, и он молчал, устремив взгляд в бескрайнее пространство полей.

В этом Абуль Гит был подобен всем мужчинам хутора. Они спорят друг с другом, переругиваются, рассказывают анекдоты, поют. Но стоит любому из них встретиться с женщиной, остаться с ней наедине, как он немеет, слова вылетают из памяти, в глотке пересыхает, а лоб покрывается испариной. Все оттого, что их бедный лексикон не может в полной мере выразить глубину и силу их чувств. Да и редко выражают они чувства — будь то любовь или ненависть — словами. Они разговаривают больше междометиями, обрывками фраз.

Абуль Гиту очень хотелось поделиться с Сабин тем, что творилось в его душе, но вместо этого он встал, отвязал буйволицу, взвалил на спину осла вязанку клевера и пошел вместе с девушкой по дороге на хутор.

А Сабрин, вернувшись домой, если и думала об Абуль Гите, то не более секунды. Ему уже за тридцать. Он для нее все равно что отец, и к тому же родственник хаджи аль-Миниси, хоть и обедневший. Поэтому думать тут было не о чем.

В утро помолвки Абуль Гит больше, чем Сабрин, сознавал необычность наступающего дня. Когда крышу их дома позолотили первые лучи солнца, мать разбудила Абуль Гита:

— Вставай, Абуль Гит, сынок.

Он протер глаза и, так как спал на животе, увидел перед собой желтую солому циновки. Перевернулся. Сразу же вспомнил: сегодня помолвка, а там и до свадьбы недалеко.

— Если б отец твой был жив, Абуль Гит.

В его памяти ясно сохранились черты отца, его высокая фигура, красивое лицо, белая широкая галабея, густые волосы на могучей груди, громкий смех. Как он любит своего пропавшего отца!

Он ничего не знает о его судьбе, — жив ли, умер ли, если жив, то где обретается? Зимними вечерами, после третьей заварки чая, мать часто рассказывает, что отец владел обширным наделом земли, которая позднее, с помощью купчей, в законности которой все сомневаются, стала собственностью хаджи Хабатуллы. Был у них хороший дом и надежды на будущее. На хуторе до сих пор вспоминают отца и говорят о нем с большим сожалением. И в доме многие вещи напоминают об отце — его одежда, черные очки, медная кровать, полосатый шелковый жилет. Эти вещи окружают Абуль Гита, живут вместе с ним. Мать рассказывает, что полюбила отца, Самиха аль-Миниси, когда он учился в Даманхуре. Мать не местная, не хуторская. Даже выражение грусти в ее глазах другое, не как у местных жителей.