Происшествие из жизни... - [26]

На этом письма от Григория прекратились.

Шли дни, месяцы, Наталья Федоровна, мама Григория, давно лежала на Ваганьковском кладбище, как вдруг на ее имя пришел солдатский «треугольник», написанный незнакомой рукой. Александра Ивановна, почтальон, сама открыла его и прочитала, что Григорий тяжело ранен, давно лежит в госпитале в городе Владимире, просит прощения за то, что не писал так долго: не хотелось тревожить мамочку, а сейчас дела у него пошли на поправку, хотя ранение он получил очень плохое…

Письмо это Александра Ивановна передала Светлане. А Светлана, не долго думая, решила, что поедет в город Владимир немедленно.

Для того чтобы выехать за пределы Москвы, надо было иметь специальный пропуск, но специальный пропуск Светлане не дали, потому что она к Григорию Тихомирову не имела никакого отношения, не приходилась ему ни сестрой, ни женой, была просто знакомой. Без специального пропуска не продавали билетов на поезд. Светлана поплакала у окошка билетной кассы, умоляя кассиршу, такую же молоденькую девочку, как и сама, совала ей в лицо письмо Григория, разрешение начальника цеха завода, написанное на официальном бланке, освобождающее ее на три дня от работы, но кассирша не имела права нарушить строгий приказ и не стала слушать Светлану, закрыла окошко.

— Ну и ладно, облокотилась я на ваш билет, — проговорила Светлана и решила ехать зайцем, без пропуска и без билета.

Она думала, что если нужно особое разрешение, то поезд будет пустой, но, когда прибежала к перрону Ярославского вокзала, вагоны уже были набиты до отказа. Она бегала от вагона к вагону, но не могла даже втиснуться в тамбур. Наконец втиснулась с помощью проводницы, которой сунула в ладонь сторублевую бумажку.

Поезд ехал медленно, едва плелся, но, как ни медленно, все же с каждой минутой все приближался к старинному городу Владимиру, к Гришеньке дорогому. Светлане было неудобно стоять, ее стиснули со всех сторон, кто-то упирался острым локтем в бок, кто-то курил, махорочный дым забивал ей ноздри, она чихала, в ответ на ее чих кто-то фальцетом, дурашливо кричал: «Расти большая, подруга боевая», — все вокруг смеялись, хотя ничего смешного в этом крике Светлана не находила. Она старалась ни на что не обращать внимания, думать только о Григории, о том, как войдет в палату, где он лежит, он очень удивится, увидев ее, а она скажет, что для того приехала, чтобы уже никогда не расставаться с ним. Главное, что он жив. Пусть даже без руки или без ноги, но жив. Нет, лучше без руки, чем без ноги. Чтобы мог ходить самостоятельно, без костылей, без протезов…

Поезд останавливался на каждой станции, на всяком полустанке, долго стоял, люди входили, выходили, и, хотя казалось, что входило больше, чем выходило, в вагоне почему-то становилось свободнее. Светлана смогла даже примоститься на краешке скамейки рядом с солдатом. Солдат спал, голова его склонилась на плечо Светланы, он похрапывал, жевал губами. Вдруг проснулся, сонно, с удивлением стал разглядывать Светлану: откуда она взялась? Спросил:

— Куда едешь, Маруся?

Светлана молчала отвернувшись.

— Понятно, — сказал он. — И я туда же. Я часто туда езжу.

Ехали долго: день, ночь. Светлане удалось устроиться на освободившуюся третью полку и выспаться там. А утром, когда она проснулась и лежала, думая о том, что все складывается так хорошо и скоро она увидит Григория, до Владимира, говорят, рукой подать, километров пятьдесят, не более, пришел военный патруль проверять пропуска.

— Не трожьте ее, — кричал солдат, когда плачущую Светлану высаживали из вагона, — это женка моя. Прощай, Маруся! Жди меня, и я вернуся!

Светлана поплакала на перроне незнакомой станции, побранилась с солдатами, высадившими ее с поезда, а потом догадалась, что надо делать, и побежала на большак искать попутную машину. Пересаживаясь с грузовика на грузовик, добралась до города Владимира поздней ночью, поспала на вокзале на каменном полу в душном, переполненном людьми зале ожидания, а утром, пробудившись от топота толпы, ринувшейся к поезду, пошла искать госпиталь, где лежал любимый ею Григорий.

Госпиталь размещался в здании бывшей школы. Дежурный врач, пожилой майор в накинутом поверх кителя белом халате, сверился по книге, где лежит Григорий Тихомиров, покачал головой, спросил:

— Вы жена? Сестра?

— Сестра, — сказала Светлана, постеснявшись назваться женой, и покраснела оттого ли, что соврала, или оттого, что майор смотрел на нее странным, словно жалеющим взглядом.

— Идите, — разрешил он, — на третьем этаже, шестая палата.

Светлана поднялась по лестнице на третий этаж. Ей страшно было идти, и шла она со ступеньки на ступеньку медленно, как старуха, преодолевая сердцебиение и тяжесть в ногах. Чего она страшилась, она не могла понять, но ее трясло не от волнения, нет, а от страха. Потом, вспоминая, она уверяла себя, что это было предчувствие беды, непоправимого несчастья. Поднималась по лестнице будто через силу, будто хотела как можно дольше оттянуть минуту встречи с Григорием.

Госпиталь жил своей жизнью. Молоденькие стройные сестры в белых халатах, косыночках обгоняли Светлану или спускались навстречу. У всех у них был озабоченный и в то же время праздничный, нарядный вид, они на ходу шутили друг с другом, строили глазки раненым, которые курили на лестнице. Светлана отметила, что все они были хорошенькие, все кровь с молоком, и приревновала Григория, ведь он может, чего доброго, увлечься одной из этих красоток. Она не видела Гришу более трех лет, похудела, мешки какие-то появились под глазами, кожа желтой стала, наверно, от однообразной еды — лебеда, суп из картофельной кожуры, не сравниться ей с этими красотками на казенных харчах…