Проходящий сквозь стены - [60]

— Вы сказали вашим соседям по столику, что четвертая жертва не считается. Что вы имели в виду?

— Она считается, но она не в счет… Ну, пусть считается, если хотите.

Тут обвинение разразилось красноречивой тирадой о несчастной вдове четвертого убитого и о справедливом возмездии. Председатель продолжил:

— Ваш ответ звучит двусмысленно. Надо ли понимать, что вы отказываетесь признавать полную ответственность за это преступление?

— Да это не важно… — заявил Мартен. — Что там торговаться из-за мелочей? Бог сам во всем разберется.

Последние слова вызвали перепалку между защитой и обвинением, заявившим, что это «хитрая уловка с целью заронить сомнение в отношении самого неоспоримого обстоятельства дела». Это был единственный хоть сколько-нибудь интересный эпизод за весь процесс, так что журналистам, за неимением лучшего, пришлось раздуть его на целую колонку. Мартена приговорили к смертной казни одиннадцатью голосами из двенадцати — один присяжный оказался одноклассником адвоката.

Мартен всегда вежливо встречал тюремного священника, заходившего к нему в камеру, однако, когда речь заходила о спасении, которое может дать приговоренному вера, и о святом причастии, следовал спокойный, но твердый отказ:

— Не беспокойтесь, со мной все уже решено, и на земле, и на небе.

Священник не отчаивался и надеялся все-таки привести преступника к покаянию, тем более что на его увещевания тот с истинно благочестивым смирением отвечал, что он теперь не больше чем животное и предлагать ему Святые Дары — значит кощунственно расточать их святость понапрасну. Священник конечно же не мог упустить благоприятное время сеять на добрую почву, но смиренности Мартена, казалось, не было границ — до самого конца он стоял на своем. Наутро в день казни, когда священник вновь приступил к нему со Святыми Дарами, он ответил:

— Полно, святой отец. Не будем позорить Господа Бога!

Когда Мартена подвели к гильотине и двое исполнителей взяли его под руки, на него вдруг нахлынуло раскаяние — значит, все это время душа была при нем и ему только почудилось, будто она покинула тело! Тут он понял, что поддался на уловки Сатаны, всегда готового погубить душу несчастного убийцы, и закричал страшным голосом.

Перевод Т. Петухова

Признания

Новенький был в центре всеобщего внимания недолго. Худой, лицом больше похожий на девочку, он легко краснел и отзывался на имя и фамилию Гюстав Ладюре, 1932 года рождения, место рождения — Четырнадцатый округ. Учитель посадил его на последнюю парту вместе с учеником по фамилии Мажорель — и все о нем забыли. Сложив руки на парте и внимательно слушая урок, Гюстав лишь украдкой бросал взгляд по сторонам, хотя его так и подмывало оглядеться. Его сосед Мажорель показался ему мальчиком необыкновенным. Это был крепыш с румяным веселым лицом, и время на уроке он проводил весело. Менее чем за час он получил три замечания и в наказание пятьдесят строк для переписывания. Он выпустил из картонной коробки майского жука и двух пауков, прилепил комок из жеваной бумаги к затылку товарища, неправильно подсказал соседу, отвечавшему урок, и сделал еще много чего в том же духе. Ко всему прочему он носил брюки гольф и умел шевелить ушами. Потрясающий тип. Гюстав был полон восхищения и страстно желал заслужить симпатию такого выдающегося мальчика, однако ни в первой, ни во второй половине дня Мажорель, похоже, не замечал своего нового соседа.

После уроков, выйдя из школы в четыре часа, Гюстав робко присоединился к группе ребят, состоящей из Мажореля и еще двух школьников, и вместе с ними пошел вниз по улице Мон-Сени. Тут Мажорель впервые обратил на него внимание:

— Смотрите-ка, вот и Тютя. Здравствуй, Тютя. Как дела, старина Тютя?

Двое ребят сразу же засмеялись, а Мажорель, не дожидаясь ответа, заговорил о другом. Счастливый тем, что Мажорель обратился к нему, но все еще робея, Гюстав поначалу растерялся, а потом прошептал:

— Хорошо, спасибо.

Его ответ не услышали или не удостоили вниманием. Сам же он подумал, что сказал какие-то очень обыкновенные слова, что надо было сказать еще что-нибудь, и некоторое время размышлял о том, что бы такое он мог ответить, если б сразу сообразил.

В эту минуту один из школьников, по фамилии Картон, стал изображать вой сирены. Не дожидаясь, когда он замолчит, Мажорель начал издавать звук, похожий на гудение самолета, и, вытянув руки в стороны, принялся ходить кругами. Наконец, сбросив бомбу, он произнес «бум» и объявил:

— Готово, чуваки. Прямо на школу. Три месяца каникул.

Картон, позавидовавший его успеху, усомнился:

— Погоди, что-то уж слишком просто. Я был там. Поджидал тебя со своей зениткой.

— С зениткой? — переспросил Мажорель. — Да плевал я на твою зенитку прямо из пике.

Картона такое пренебрежение к зенитке задело. Он стал объяснять, что его отец служил артиллеристом в войсках противовоздушной обороны.

— Он сейчас в плену, — добавил Картон с гордостью.

— Мой тоже, — сказал Мажорель, вытягиваясь во весь рост. — Он в плену в Австрии.

— А мой в Силезии.

Оба школьника посмотрели друг на друга с уважением. Тут вдруг Мажорель согласился, что зенитка, конечно, могла сыграть свою роль, и, возвращаясь к пленным отцам, высокопарно заявил, что общая беда отцов особенно сближает их сыновей. Они теперь связаны на всю жизнь, заключил он. Величие момента и патетическое красноречие Мажореля так подействовали на Гюстава, что его пробрала дрожь. Компания стала спускаться по лестнице на улице Мон-Сени. Мажорель шел с Картоном впереди, по-братски положив ему руку на плечо. Некоторое время они сосредоточенно молчали, как и подобало в столь торжественную минуту их единения, затем Мажорель повернулся к школьнику, которого звали Фержё, и с чуть высокомерной доброжелательностью поинтересовался: