Проходчики. Всем смертям назло... - [62]

— Звони… — стонал Иван.

— Сейчас, сейчас, — торопился Вадим, оттягивая обвисшее тело Дутова глубже в штрек, подальше от разъяренного камня.

Он рванул на себе подол исподней рубахи, вырвал целый бок, ощупью стал бинтовать голову Ивана. Кровь шла из раны выше лба, Вадим никак не мог закрепить на ней повязку. Дутов, скрипя зубами, стонал и все просил его скорее бежать к телефону, сообщить о случившемся на-гора.

Рядом с ним и дальше в забое все еще падала порода, гулко била по почве, рельсам, отскакивала в штрек. Со всех сторон визжала крепь, и казалось, что все подземелье превратилось в разъяренного хищника, готового поглотить в свое непроглядное чрево все сущее.

Вадим забинтовал голову Дутова, подхватил под руки, оттянул еще дальше, куда не долетала порода.

— Беги, Вадик…

Он поискал вокруг себя каску, не нашел, вскочил на ноги и в сплошной темноте двинулся к телефону. «Что же это такое? Неужели их накрыло?»

Гайворонский добежал до погрузочного люка, около реле сидел Петраков.

— Гена, беда…

— У тебя кровь на щеке.

— Скорее, Гена! Вытяни Дутова. Витьку с бригадиром накрыло.

Тот вскочил, поправил коногонку, побежал к забою.

Вадим вырвал из защелок трубку телефона, прокричал в микрофон:

— В Первом западе обвал! Горноспасателей…

На-гора, над шахтным копром, сияло яркое полуденное солнце.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пожалуй, это была самая кошмарная ночь в его жизни. Он смутно помнил, как вновь бежал к забою, сдирая ногти, пытался разобрать завал, кричал, звал Витьку, как потом штрек заполнили незнакомые люди с ранцами кислородных аппаратов за плечами, и его силой уволокли к стволу, где он краем уха услышал фразу: из завалов такого порядка мало кто выходит…

Не помнил он также, как и с кем шел в общежитие, не раздеваясь, упал в кровать, мгновенно уснул, но через некоторое время проснулся, и ужас случившегося теперь с ясным сознанием охватил его.

За окном шел дождь, в комнате, висела такая тишина, что он отчетливо слышал, как размеренно сопит Борис, как гулко и медленно бьется его собственное сердце. Вадим смотрит в темный потолок, и на душе у него становится так тяжко, что не хочется ни о чем думать, он злится на темную ночь, дождь, на то, что должен наступить день и надо будет принять реальность жизни такой, какая она есть.

«Витя, неужели тебя уже нет в живых?»

Еще никогда в жизни Вадим не испытывал такого пугающего, такого гнетущего одиночества. Он хочет забыться, уснуть, с тайной надеждой на то, что, проснувшись, увидит все не так, как есть, все изменится, и рядом с ним опять будет Витька.

Гайворонский, будто подброшенный пружиной, вскочил с постели, выбежал в коридор. Кутаясь в халат, вышла Дарья Степановна. Вадим поднял трубку телефона, лихорадочно набирал шахту.

— Не надо, Вадик, — остановила его комендантша. — Я только что звонила… — Она опустила голову, и он понял, что ничего утешительного нет. — Всех лучших проходчиков собрали. Бог даст, откопают. Спи иди, тебе в первую смену.

Он прошел в комнату, лег, будто заснул, потом вскочил, сел на край кровати, подумал о том, что через несколько часов надо идти в шахту, пройти по штреку к завалу. И Вадим вдруг представил себе такое, что содрогнулся. «Там кровь, она брызнула из-под камней и залила все…»

Страх от пережитого до него еще не дошел. Он только подбирался к нему, подступал медленно, но уверенно.

Проснулся Борис. Подошел к кроватке Насти, поправил одеяло.

— За все на этом свете человек должен платить. — Борис стоял у окна и будто говорил с кем-то, притаившимся там, в темноте. — За уголь, за сталь, за все блага, и несуразности жизни. И самое нелепое — это смерть в расцвете лет.

«Да, действительно, что может быть нелепее? — подумал Вадим. — Зачем мы вообще явились на эту землю? Любить, работать, ненавидеть, переживать, мучиться? Нет, Витька жив, жив, жив! Иначе зачем все?» Гайворонский вдруг понял, что если он увидит кровь на боковых зашивках или на породе, которую будут разбирать, то не выдержит, убежит из забоя и уже никогда не сможет спуститься в шахту. И в поселке, и в этом общежитии ему не жить. Смерти, как таковой, он не боялся. Он просто не думал о ней. «Через час надо вставать. Зайду в нарядную, потом в раздевалку… Переоденусь… Нет! Нет, в той куртке работать мне нельзя, она обрызгана кровью. Ее нужно заменить…»

Он сидел на кровати, упершись локтями в колени, опустив голову на ладони. Еще ничего не решив, страшась самой мысли, что нужно принимать решение, он обзывал себя трусом, предателем и не стыдился этих определений, словно инстинктивно строил баррикаду, за которой хотел укрыться. А из-за укрытия надвигалось: «Там кровь, весь забой окровавлен. Но надо же…» Он уловил смысл этого «надо» и не мог сдвинуться с места.

Потом заставил себя протянуть руку, нашел на спинке кровати брюки и медленно поднялся. Парень был почти в прострации и если двигался и делал что-то, то только потому, что шаг за шагом неохотно, но неукоснительно подчинялся этому «надо». Надо вставать, и он вставал, надо надеть брюки, и он надевал, надо умыться, и он шел к умывальнику.

Всем его существом двигало теперь это непонятное, но властное «надо». Оно толкало вперед, он сопротивлялся, но двигался, явственно ощущая, что за этим пока маленьким «надо» стоит огромное и пугающее: надо сесть в клеть, спуститься в шахту и пройти в родной и такой страшный теперь забой.