Прохладное небо осени - [30]

– Я почти как к себе домой попала, – сказала она Токареву оживленно. – Моя мачеха жила до войны в этом доме, и квартира ее имела точно такое же расположение... Бывают же такие совпадения...

Их усадили за нарядный стол, пообещав через пять минут обильный ужин.

– Цыпляточек пожарила, пирожков с капустой напекла, салат у меня с крабами, Евгений Гаврилович вчера как раз принес, икорки тоже немножко есть, для тебя специально держала, – говорила мать, довольная, что может так изысканно и разнообразно накормить сына и гостью.

За столом сидели сначала несколько стесненно – поговорили о том, какой город лучше – Москва или Ленинград, но извечного спора не вышло, какой спор без противной стороны. А для ленинградцев, даже и бывших, известно: лучше города нет на всем свете. Потолковали о московской сутолоке и чрезмерном обилии приезжего люда. Токарев-старший сказал:

– Меня однажды хотели перевести в Москву на работу. В тридцать шестом. Не поехал. Здесь для меня место не хуже нашлось, пост высокий.

– И зря не поехал, – сказала на это жена. – По крайней мере, с голоду бы здесь не помирали и Юленька была бы жива.

– Об этом-то что толковать? – грубовато одернул ее старик. – Я не о том: кто мог блокаду предвидеть? Я о том, что ни на какой другой город Ленинград не променяю. Юнцом, в лаптях сюда пришел – Петроград тогда назывался – и из ничего стал в нем всем, как в гимне поется, – и блеснул заметно запавшими глазами на Инессу, гордясь. – Потом-то мы с Тоней и с ребятами пол-России объездили, а с двадцать девятого прочно обосновались...

Инесса слушала его с симпатией – перед ней был один из тех мальчишек революции, которые вынесли на плечах своих разруху гражданской войны, руками которых поднимались леса первых пятилеток. Первое послереволюционное поколение. Малограмотные, учились в разных партшколах, промакадемиях, рабфаках, не спали ночами, месяцами не видели жен и детей – строили социализм. Как умели, как понимали. Отец ее тоже из таких, с той лишь разницей, что фельдшерский сын, какой-никакой, а – интеллигент, полегче брал подъемы.

– А народу погибло здесь – пропасть, – опять про свое, перебив мужа, заговорила мать. – Даже вспомнить страшно, что творилось. Простить себе не могу, что Юлю, дочку, не уберегла. Ведь как было...

– Мама, пожалуйста, – попросил Токарев.

Видно, она испытывала потребность поделиться старым своим горем с каждым новым человеком. Больше двадцати лет с той поры, а все равно ничего не забыто.

– Да нет, теперь уж что? – успокоила она сына, который не хотел, чтобы она начала вспоминать и расстраиваться. И поспешила – как бы снова не перебили – Инессе рассказывать: – В тот день я собралась в распределитель пойти, а Юленька как раз дома оказалась – вообще-то она была на казарменном положении – и говорит, давай, мама, я схожу, у меня время есть... Вот как чувствовала – не хотела я, чтоб она шла. И самой-то трудно идти, ноги еле волочила, и ее пускать не хотела. Ну, а спорить тоже сил не было. Отпустила. Она и не вернулась. Никогда не вернулась больше. – Хоть и обещала не расстраиваться, а все-таки голубые ясные ее глаза заволоклись слезой, она поспешно нащупала в кармане платья платок, смахнула ее. – Нет, и не рассказать вам, что мы тут пережили. Иногда вспомню – и себе не верю, неужели все это со мной было, а я еще жива, по земле хожу? А Юленьки вот нет...

– Ладно, – сказал Токарев-старший. – Нечего нюни распускать. Сын к тебе приехал. Гостью привел. Наливай-ка, Юрка, выпьем.

– Ты же не пьешь?

– Не пью, – подтвердил отец. – И раньше не был выпивохой, – пояснил он Инессе, – а теперь совсем на лимонад да на минеральную воду перешел. Сердце пошаливает. – И повернулся к сыну: – Я не пью, а другим за столом с такой закусочкой, – он не без бахвальства провел рукой, – не заказываю. И мать пригубит винца, она у меня «Твиши» обожает, и ты еще мужик молодой, крепкий.

Налили, выпили.

– Вот что я скажу, – Токарев-старший поставил на стол стакан, из которого отпил боржоми. – Когда в войну воевали, думали – после войны жизнь правильно, хорошо пойдет...

– А чем же она неправильно идет? – недовольно откликнулась жена. – Как пить перестал, стал брюзга – ужас, – пожаловалась она сыну.

– При чем тут? Сколько я пил? Алкоголиком меня выставляешь.

– Никакой не алкоголик, а за столом, с гостями позволял себе. Все веселее.

– Ладно, ладно, – примирительно одернул сын. – Очень все просто, – пояснил он Инессе, – на пенсию вышел, свободного времени невпроворот, раньше когда было брюзжать? Раньше работать надо было, – он смотрел на Инессу, улыбаясь одними глазами. – Я бы в обязательном порядке выдавал пенсионерам участки за городом. Чтобы летом выращивали плоды и цветы, зимой изучали агротехническую литературу. И у самих дело, и народному хозяйству дополнительная продукция, – он шутливо подмигнул отцу, но тот шутку не принял, похоже – даже обиделся.

А здесь Токарев опять другой – третий. Домашний. Снял, спросив разрешения, пиджак, остался в шерстяной темно-серой рубашке. Никому не начальник – чей-то просто сын в родительском доме. Ральше Инесса не видела, как улыбается, сейчас может наглядеться – оживление не сходит с Лица, человеку всегда хорошо, сколько бы ни стукнуло лет, под отчим кровом, с отцом, с матерью.