Прогулки по Москве. Москва деревянная: что осталось - [4]
Историк деревянного зодчества И. Н. Шургин, вспоминая свои поездки вместе с реставратором Б. П. Зайцевым, связанные с обследованием деревянных церквей Подмосковья, пишет, что «…мы тогда никак не думали, что большинство из них исчезнет еще при нашей жизни»[7].
В Москве, в пределах Белого города, деревянных храмов почти не осталось уже к концу XVII века. Периодическая активизация строительства деревянных церквей была связана с частыми эпидемиями. В 1771 году, например, во время эпидемии чумы очень быстро построили шесть деревянных церквей на московских кладбищах. «Последним построенным до пожара 1812 года храмом стала Введенская церковь за Салтыковским мостом. После ее постройки к дереву как материалу для строительства храмов не возвращались до второй половины XIX века»[8].
Остановимся подробнее на жилище небогатого человека и его семьи, в том числе в допожарной Москве. И в городе, и на селе это была бревенчатая изба. Бросается в глаза разительное отличие между скромными избами Центральной России и монументальными, большими домами деревень Русского Севера. Причина, в частности, в том, что на Севере не было крепостного права. Быт помещичьего крепостного крестьянина среднерусской полосы был очень тяжел. «Жизнь крепостного крестьянина была заполнена тяжелым изнурительным трудом. Бесправие, нищета, забитость, неграмотность сформировали тип крестьянина, который описали многие литераторы России… Свободных дней у помещичьего крепостного было два в неделю. В остальные дни он трудился на господина»[9].
Крестьянский дом в Кижах. Рисунок В.В. Алексашиной
Крестьянская изба в Симбирской губ. Фото 1900-х гг.
Внутренний вид крестьянской избы
Изба – очень консервативный вид жилища. Быт людей, живших в избах, не менялся на протяжении столетий. Но было бы неверно думать, что изба не эволюционировала и оставалась в неизменном виде. Отличие хорошо видно при сравнении бедного народного жилища начала XVIII века и домов более позднего времени. Раньше большинство изб были курными, то есть топились «по-черному». До 1700 года поголовно все беднейшее население не только деревень, но и городов жило в таких избах. Но в течение XVIII–XIX веков количество «черных» изб неуклонно уменьшалось, и к середине XIX столетия их оставалось не более 20–30 %. В Москве в 1722 году появилась особая инструкция. В пункте 9 этой инструкции предписывалось во всех городских «черных» избах сделать трубы и впредь строительство «черных» изб запретить. В «черных» избах не только отсутствовала труба для отвода дыма, но и были земляные полы. Редко когда в таких домах полы были дощатые, и у современного человека это вызывает удивление. В своей книге исследователь архитектуры Л. В. Тыдман пишет: «Современному человеку трудно понять, почему семья, в которой есть мужчины, владеющие плотничьим мастерством, не могла обзавестись дощатыми полами и белой избой. Во-первых, помещичьему крестьянину не безопасно было выделяться каким-либо признаком зажиточности – это могло вызвать увеличение оброка. Другая причина – боязнь осуждения со стороны односельчан»[10]. Тут имеется в виду общераспространенное в деревне и существующее до сих пор чувство зависти к более трудолюбивому и удачливому соседу. Зависть часто приводила к поджогам, которые становились для крестьянина непоправимой катастрофой. Именно зависть является одной из причин того, что в современной деревне частное фермерское хозяйство не может укорениться. Однако вернемся в далекое прошлое. Полы в избах до начала XVII столетия продолжали оставаться земляными.
Количество курных изб стало сокращаться только после отмены крепостного права в 1861 году. На изображениях Москвы того времени еще можно увидеть рядом с дворцами обычные деревенские избы. Что же представляла собой, не вдаваясь в детали, курная, или «черная», изба? Площадь бедной избы составляла приблизительно 15–20 м>2, что диктовалось длиной бревна. Такая простейшая ячейка называется клетью. Часто клети соединялись, образуя избу большего размера. Клеть также по мере надобности могла быть разделена на отдельные ячейки – комнаты – продольной и поперечными стенами. Затем, когда семья увеличивалась, к первоначальной клети прирубали другие. Деревянное зодчество сродни живому организму, поэтому сравнение биологического и архитектурного формообразования представляется вполне допустимым. Если в основе развития живого организма лежит клетка, то в деревянной архитектуре это клеть. Клети хорошо видны на плане дворца Алексея Михайловича в Коломенском, который напоминает клетки живого организма под микроскопом.
Волоковое окно
Крыша городской избы чаще всего была плоской. Она состояла из одинаковых, плотно пригнанных друг к другу бревен, поверх которых укладывали доски. По доскам, в качестве гидроизоляции, клали внахлест березовую кору, которая практически не поддается гниению. Поверх всего укладывали дерн. Скатные кровли появились несколько позже. Основным видом покрытия избы в деревнях были соломенные крыши. Из Москвы, Петербурга и губернских городов их удалось убрать ввиду большой пожароопасности.
Группа «Митьки» — важная и до сих пор недостаточно изученная страница из бурной истории русского нонконформистского искусства 1980-х. В своих сатирических стихах и прозе, поп-музыке, кино и перформансе «Митьки» сформировали политически поливалентное диссидентское искусство, близкое к европейскому авангарду и американской контркультуре. Без митьковского опыта не было бы современного российского протестного акционизма — вплоть до акций Петра Павленского и «Pussy Riot». Автор книги опирается не только на литературу, публицистику и искусствоведческие работы, но и на собственные обширные интервью с «митьками» (Дмитрий Шагин, Владимир Шинкарёв, Ольга и Александр Флоренские, Виктор Тихомиров и другие), затрагивающие проблемы государственного авторитаризма, милитаризма и социальных ограничений с брежневских времен до наших дней. Александр Михаилович — почетный профессор компаративистики и русистики в Университете Хофстра и приглашенный профессор литературы в Беннингтонском колледже. Publisher’s edition of The Mitki and the Art of Post Modern Protest in Russia by Alexandar Mihailovic is published by arrangement with the University of Wisconsin Press.
Первая книга художницы Натальи Александровны Касаткиной (1932–2012), которая находилась – благодаря семье, в которой родилась, обаянию личности, профессионализму – всегда в «нужном месте», в творческом котле. (Круг её общения – Анатолий Зверев, Игорь Шелковский, Владимир Слепян, Юрий Злотников, Эдуард Штейнберг, Леонид Енгибаров, Ирина Ватагина…) Так в 1956 г. она оказалась на встрече с Давидом Бурлюком в гостинице «Москва» (вместе с И. Шелковским и В. Слепяном). После участия в 1957 г. в молодёжной выставке попала на первую полосу культового французского еженедельника Les Lettres Francaises – её работа была среди тех, которые понравились Луи Арагону.
«Пятого марта в Академии художеств открылась вторая выставка «Общества выставок художественных произведений». С грустными размышлениями поднимался я по гранитным ступеням нашего храма «свободных искусств». Когда-то, вспомнилось мне, здесь, в этих стенах, соединялись все художественные русские силы; здесь, наряду с произведениями маститых профессоров, стояли первые опыты теперешней русской школы: гг. Ге, Крамского, Маковских, Якоби, Шишкина… Здесь можно было шаг за шагом проследить всю летопись нашего искусства, а теперь! Раздвоение, вражда!..».
Книга известного арт-критика и куратора Виктора Мизиано представляет собой первую на русском языке попытку теоретического описания кураторской практики. Появление последней в конце 1960-х – начале 1970-х годов автор связывает с переходом от индустриального к постиндустриальному (нематериальному) производству. Деятельность куратора рассматривается в книге в контексте системы искусства, а также через отношение глобальных и локальных художественных процессов. Автор исследует внутреннюю природу кураторства, присущие ему язык и этику.
Книга И. Аронова посвящена до сих пор малоизученному раннему периоду жизни творчества Василия Кандинского (1866–1944). В течение этого периода, верхней границей которого является 1907 г., художник, переработав многие явления русской и западноевропейской культур, сформировал собственный мифотворческий символизм. Жажда духовного привела его к великому перевороту в искусстве – созданию абстрактной живописи. Опираясь на многие архивные материалы, частью еще не опубликованные, и на комплексное изучение историко-культурных и социальных реалий того времени, автор ставит своей целью приблизиться, насколько возможно избегая субъективного или тенденциозного толкования, к пониманию скрытых смыслов образов мастера.Игорь Аронов, окончивший Петербургскую Академию художеств и защитивший докторскую диссертацию в Еврейском университете в Иерусалиме, преподает в Академии искусств Бецалель в Иерусалиме и в Тель-Авивском университете.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.