Проект Повелитель - [27]

* * *

Просыпаться под свистящий чайник и вкусные запахи – верный признак удачного дня. Ворчание Хаймовича с утра пораньше – признак того, что день не заладится. Если приметы совмещались, значит, день пройдет как всегда. Последнее время приметы подводили.

Какая-нибудь фигня, да происходила.

– Вставайте, охламоны, завтрак готов, – забубнил Хаймович, – дел на сегодня много. Ловушки надо идти проверять. Запасы-то не бесконечные, их пополнять надо регулярно. А там, может, силки да ловушки уже опорожнил кто-нибудь, или протухла дичь наша. Да вещички свои приберите. Стирать ленитесь, так хоть на веревку под дождь повесьте. Сухое вам выдавай и чистое, да где ж его напасешься, если как свиньи извозились?

– Я теперь понимаю, почему, Хаймович, у тебя бабы нет, – сказал Косой, потягиваясь.

Хаймович разом замолк, ожидая продолжения.

– Две зануды в доме – это перебор, – продолжил Косой и хохотнул, уворачиваясь от брошенной дедом ложки.

Мы поднялись, с наслаждением натягивая на себя чистую и сухую одежку, прогретую у печки.

– Да не сердись, старый, – сказал Федя примирительно, – меня сейчас дома своя ножовка ждет. Только на порог – обиды, расспросы. Почему долго, ей, видите ли, сейчас волноваться нельзя. Брюхатая. Как будто до этого повода пилить не находила. Потом, конечно, ничего. Но попилить, как приду, у нее просто традиция…

– Женщины, – пожал плечами Хаймович, – они всегда так выказывают беспокойство о человеке, который им нужен. Если ты ей безразличен, она и не спросит ничего. Так что имей это, Федор, в виду. И привыкай.

Кружки налиты, сковородка с разогретой тушенкой на столе. Меня два раза звать не надо, я уже верхом на табуретке и с ложкой в руке. Кишка за кишку с утра заходит. Вроде ели вечером? Косой подошел к столу, но не сел, на ходу подхватил кружку и, хлебнув горячего, поставил на стол.

– Некогда мне с вами рассиживаться, домой надо. Спасибо, Хаймович! Побрел я.

Подхватив сумку и закинув автомат на плечо, Косой двинул на выход.

– Давайте вы сегодня свои дела решайте, я свои решу. Завтра заскочу, если что…

– Я провожу тебя, – кинулся я следом.

– Да не боись, не трону я твоего братишку, – усмехнулся Федор.

– Да я не боюсь, отлить надо…

– Так бы и сказал, что приспичило, а то – проводить.

Косой отодвинул засов и толкнул дверь. Дверь во что-то уперлась и открывалась неохотно. Федор недоуменно взглянул на меня. Что бы это могло быть? И уже с усилием поднажал, отодвигая то невидимое, чем она была привалена. Выглянул в просвет и присвистнул, выходя за дверь.

– Хаймович! Подь сюды. Тут жмурик.

Я выскочил и увидел тело на полу под дверью. Сразу и не сообразил, что это такое. Сквозь камуфляж на теле проступала шерсть, точнее, сама одежда как бы была на теле кусками, фрагментарно. Где одежды не было, виднелась густая зеленая шерсть, тоже с пятнами и переливами. Лицо было искажено предсмертной гримасой боли. В груди торчал вогнутый по самую рукоятку тесак. Но больше всего меня поразили ноги. Сверху вроде башмаки, а снизу обычная голая ступня с грязной пяткой. За моей спиной возник Хаймович и молча уставился на покойного Толстого-2.

– Это не я его, Толстый, – с волнением пролепетал Косой. – Мамой клянусь! Не я его…

– Тебя, Федор, никто и не винит, – Хаймович нагнулся и вытащил нож, рассматривая рукоятку.

– Нож мы ковали, Максим, а клеймо на рукоятке ставили для Джокера.

– Кот, сучара, – выдал я, – найду падлу сегодня же!

– Вместе найдем, – сплюнул Косой.

– А мне кажется, Максим, что неплохо бы тебе немного побыть покойником. Все теперь уверены, что ты убит. Надо только с толком это использовать.

Мы с Федей переглянулись. Идея толковая, только проку-то? Косой заиграл желваками, что-то обдумывая. Меж тем Хаймович наклонился к Толстому-2 и провел рукой по шерсти.

– Надо же! Как просто и эффективно, вы только посмотрите! – воскликнул дед.

Шерсть под его рукой становилась прозрачной как стекло, как рыболовная леска, сквозь нее виднелась серая кожа. А то, что мы приняли за камуфляж, было клочками плотно склеившихся шерстинок, окрашенных в камуфляжные цвета. Ботинки на ногах были сделаны таким же макаром. Осторожно и трепетно Хаймович принялся разглаживать лицо, стирая с него мои черты и проявляя его истинный облик. Лицо тоже было заросшее шерстью – морда, а не лицо, и не разглядишь толком. Только глаза остались человеческие, больные, с невыразимой мукой, со зрачками, черными, как ночь, и бездонными, как шахта лифта. Хаймович поднялся и стащил с головы извечную кепку.

– Похоронить бы его надо, ребята, по-человечески похоронить…

* * *

На свежий холмик дед водрузил две крестом перевязанные палки. Федя подмигнул мне, мол, соображает старый – могилу мою имитирует.

Хаймович обтер ладони и перекрестился:

– Суждено мне было родиться иудеем, Богу было угодно, чтоб я стал христианином. Не знаю, как молиться за тебя, но все мы под Богом ходим, упокойся с миром. Аминь.

* * *

Скучно. Сидеть дома мне было скучно. Не могу я без дела. Бродить, искать, залазить на непокоренные высотки. Выслеживать дичь, самому спасаться от дичи.

А дома я могу только есть и спать. Конечно, я могу еще помыть сковородку, постирать одежку, помахать молотом по наковальне, выделать шкурку. Дед пытался привить мне любовь к чтению. Может, я и полюбил бы это дело, но читать про чужой и непонятный мир, который я никогда не видел и не увижу, и на каждой странице приставать с расспросами к Хаймовичу – это выше моих сил. Хаймович уходил в столь пространные пояснения и воспоминания, что, слушая его, я забывал, о чем, собственно, книга.