Проект «Лузер» - [5]

— Откройте дверь!

— Понимаете, вчера, когда все закрутилось… Я просто закрыл дверь, и уехал… Прибирать внутри не стал… Так что…

— ДВЕРЬ ОТКРОЙ, Я СКАЗАЛ!

Режиссер послушно достал ключи. Внутрь все столпившиеся в коридоре милиционеры заглянули одновременно, едва не стукнувшись головами. На полу кабинета были рассыпаны деньги. Лежали они довольно толстым слоем. Крупные купюры того же самого достоинства, что и в кармане куртки пропавшего актера. Поверх купюр была разбрызгана кровь. Несколько брызг виднелись так же на стене у самого входа.

Плечом раздвинув толпу, майор сделал шаг внутрь. У него было лицо человека, который только что хоть и с трудом, но доказал — таки теорему Ферма. И подумывал теперь, не набить ли этому Ферма морду, чтобы не формулировал, гад, таких сложных теорем.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь, думаю, дела у нас пойдут.

Повернувшись к режиссеру, он добавил:

— А ты, как думаешь, а?

4

Далеко-далеко на юге лежат теплые острова. Там на песчаных пляжах негры практикуют культ вуду и в году триста шестьдесят четыре солнечных дня, так что солнце успевает до дна прогреть неглубокие лагунки.

Тепла в тех краях так много, что не жалко поделиться с соседями, и именно там начинается теплое течение Гольфстрим. Горячая вода и влажный воздух потихоньку стекают к северу. Океанское течение пересекает Атлантику… и вот там начинается совсем другая жизнь.

В этих краях совсем нет солнца, а вода, — не голубая, а серая. Чем дальше во фьорды забирается течение, тем меньше в нем остается тепла. Добравшись до самого конца Балтики, Гольфстрим совсем остывает, отдает серому миру последние карибские градусы, а стужа выжимает из воздуха остатки влаги. Поэтому в этих краях всегда идет дождь. Будто Гольфстрим плачет, что так и не смог сделать север хотя бы капельку более теплым… хотя бы немного менее хмурым.

Когда Стогов свернул к Моховой, несколько капель все-таки попало ему за шиворот. Они были холодными и ничем не выдавали свое карибское происхождение. Стогов поежился, поправил воротник и плечом открыл дверь кафе.

Внутри сидело всего несколько человек. Таких же мокрых и неторопливых, как и сам Стогов. Им, наверное, тоже было совсем некуда идти. Их, наверное, тоже совсем-совсем никто не ждал. Разве что старость, да и то — лишь где-то далеко впереди.

Стогов кивнул барменше. Та кивнула в ответ. У барменши было такое выражение лица, что некоторые посетители оставляли ей на чай, даже если ничего не заказывали. В смысле, суровое, не терпящее возражений выражение лица. Но видеть Стогова она была, судя по всему, даже немного рада.

— Что-то тебя давно не было видно.

— Со вчерашнего вечера, это «давно»?

— Я имею в виду, что обычно ты приходишь раньше. Давай догадаюсь: много работы?

— Вы бы лучше догадались чего-нибудь мне налить. Снаружи льет, как из ведра. Что у вас самое крепкое?

— Ты же знаешь: согласно действующему законодательству после полуночи самое крепкое у нас, это рукопожатие.

— Тогда мне два по сто пятьдесят рукопожатий. Я буду вон за тем столиком.

Сев за столик и стащив с головы наушники плейера, он некоторое время поразмышлял над тем, почему барменша каждый раз так старательно ему улыбается? Варианта было два: либо дама рада, что именно в ее заведении он оставляет всю зарплату и то, что удается занять у еще выживших знакомых, либо (второй вариант) потому, что как-то он обмолвился, что работает в милиции, а милицию барменша побаивается. Первый вариант ему нравился больше. Второй был правдоподобнее.

Консультантом при силовых ведомствах он числился уже несколько месяцев. И за это время вывел для себя пару-тройку правил, облегчающих выживание. Что-то вроде необходимой внутренней гигиены. Самое главное из правил гласило: сделав шаг за порог отдела, сразу же выкини все, что связано с отделом, из головы. Не позволяй себе думать и возвращаться к тому, что было внутри. Иначе это тебя просто сожрет.

Жизнь, которую Стогов вел последние несколько месяцев, совсем ему не нравилась. А если еще и думать о ней в свободное время, то все станет уж и совсем печально. Короче говоря, он знал, что зря это делает, но все равно думал о маленьких людях… о режиссере и администраторше Театра лилипутов. Не то, что бы он думал о них что-то конкретное… просто думал. Вспоминал раз за разом, как маленький режиссер стоял перед майором, а тот не торопясь, с удовольствием произносил:

— Наручники и увезти.

Постовой в форме пытался надеть лилипуту наручники. Да только руки у мужчины свободно пролезали через зажимы — слишком тоненькие, слишком детские. Постовой пытался их отрегулировать, подогнать размер, и даже оцарапал режиссеру запястья, а тот просто стоял, вытянув руки вперед, и молчал.

Барменша выставила перед ним бокалы. Стогов кивнул и тут же выпил один из бокалов до дна. Вечером, шагнув из Театра лилипутов прямо под дождь, он в первом же попавшемся заведении заказал самого дешевого и забористого из того, что отыскал в меню. Потом шел через весь город пешком, в наушниках играла музыка, а он время от времени заходил в двери с тусклыми вывесками над входом и заказывал что-то еще. Так что теперь перед глазами заметно плыло, но это было и не плохо. Потому что ради чего еще он и пил все эти омерзительные жидкости, как ни ради того, чтобы окружающий мир потерял бы, зараза, свою невыносимую четкость и стал бы лишь неопасным мутным пятном перед глазами?