Продолжим наши игры+Кандибобер - [32]

И надобно беде случиться: едва мы выходим из кинотеатра и располагаемся на теплой еще после дневной жары скамейке под чуть живым фонарем, как показывается на дорожке мой незабвенный дядька, тот самый Степаныч, который сегодня едва ли не спозаранку новоселье праздновал. Его грузная невысокая фигура слегка покачивается, в руке, вернее под мышкой, он держит, о боже! опять эта обезьяна! Да, дядька не один. Он идет с обезьяной, которую я только сегодня утром отряхивал от пыли, приводя в человеческий вид. После единственной рюмки на дядьку нападала неимоверная общительность, я знал об этом, но, увидев обезьяну, на какое-то время оцепенел, потерял бдительность и не успел отвернуться

— А, племянничек! — дядька садится рядом. — Что же не пришел на новоселье?

— Собрание у нас… Засиделись. Было весело?

— Выпить было что… Уже нету. О жизни поговорили, о тебе… Мать рассказала… — Дядька внимательно смотрит на Машу, откашливается и решает, видимо, помочь мне. — Очень она тобой гордится. Вася, говорит, мой далеко пойдет. Такие, говорит, делает…

— Да ладно, что вы! — пресекаю дядькины излияния, пока он не произнес слово «игрушки». Не хотелось мне говорить Маше о своем занятии. Какую-то неполноценность почувствовал в игрушечном своем призвании.

— А это твоя девушка? Красивая.

— Нет, я просто Маша.

— Очень приятно. А это моя девушка, — дядька усаживает обезьяну себе на колени, повернув лицом к Маше. — Гости разошлись, остались одни гостинцы. С вазой прогуливаться вроде неудобно, да и разбить можно, ныне вазы в цене, ныне без вазы и дом не дом… А вот с этой образиной даже в вытрезвитель не возьмут… А хотели взять, — дядька заговорщицки подмигивает Маше, и та смеется:

— Не может быть!

— Точно говорю, — дядька переходит на другой конец скамейки, садится рядом с Машей и говорит таинственным шепотом: — Уже было взяли, а потом подружку мою рассмотрели и чуть сами не попадали… Не от хмельного, конечно, от хохота. И отпустили. Хочешь, подарю?

— Вам она нужнее, — отвечаю. — Будет с кем потолковать, да и от вытрезвителя охранит.

— Не надо, Вася, меня вытрезвителем попрекать… Не надо. Не тебе. Да и выпил-то… Нельзя мне пить, хвораю после этого… Кто-то принес мне ее сегодня, в суете всучили, а кто — убей не помню… Разошлись, смотрю, сидит за столом, на меня смотрит. Пойдем, говорю, погуляем? Она не возражает… Собрались и пошли.

— И как погуляли? — с интересом спрашивает Маша.

— Людей посмотрели, себя показали… Нравится?

— Очень!

Степаныч торжественно поднимается, откашливается, хотя в этом нет особой необходимости, и протягивает обезьяну Маше:

— Дарю! От всего сердца!

— Что вы! Это ведь подарок, вы уже сдружились!

— Ничего! — дядька чуть не силком вручает обезьяну Маше. — С ней бывает интересно поговорить… Когда гости разойдутся.

— Если больше не с кем, можно и с обезьяной.

Степаныч несколько секунд смотрит на меня прищурившись, подозрительно и недобро. Тяжелое, крупное лицо, освещенное сверху фонарем, кажется высеченным из камня. И от этого появляется в нем что-то вещее, скорее, даже вечное.

— Злишься… Видно, где-то близко злость у тебя расположена… Ну ничего, может, хорошая девушка излечит… А скажи, племянничек, тебе всегда есть с кем поговорить? Всегда есть у тебя человек под рукой, с которым по душам потолковать можно, о себе рассказать без утайки, а? Горем поделиться, а? Нету у тебя такого человека. Смотри, как бы самому с обезьяной не довелось по набережной прогуливаться. А то тут немало таких, которые… с обезьянами шастают!

— Господи, да вы философ! — восхищенно восклицает Маша.

— А что, очень может быть, — дядька не возражает. — В мои-то годы, после моей жизни грешно философом не стать. О Маша, вы бы слышали, сколько я слов сегодня произнесу, когда домой вернусь, о! И я не думаю, что все они окажутся такими уж глупыми, нет, будут попадаться и ничего слова… Слушать их вот только некому… Пошли ко мне, а? Допразднуем новоселье с чаем… Пошли, ребята, уважьте старика…

Маша молчит, смотрит на Степаныча, на меня, она готова согласиться, видно, растрогал ее старый болтун.

— Нет, Степаныч, извини! В другой раз, ладно? Как скажешь, так и придем, верно, Маша?

— Обязательно! — подхватывает она, немного огорченная, что не пришлось пойти сегодня.

— Ну, приходите в следующий раз… Как надумаете, так и приходите, — угасше отвечает дядька.

— Обезьяну взял бы, все веселее! — говорю на прощанье.

— Злишься? — Степаныч улыбается широко, но как-то грустно. — А я — нет. Поэтому все твои шуточки… отскакивают от меня и уносятся в бескрайнее космическое пространство. Я вот что скажу тебе, Василий… Если злишься, значит, плохи твои дела, поправлять надо. Вот девушка твоя улыбается, значит, у нее все в порядке. — Он берет Машину руку, целует ее, осторожно прикоснувшись губами к тыльной стороне ладони, потом так же вежливо целует обезьянью лапу и, не оглядываясь, уходит в темноту.

— Какой интересный старик! — восклицает Маша. — Надо сходить к нему. Ведь он приглашал, правильно?

— Конечно, сходим! Он тут недалеко живет… Недавно квартиру получил.

— Странный подарок, — Маша внимательно, даже как-то настороженно смотрит обезьяне в глаза.