Продолжение следует... - [2]

У нас, столь прочно освоивших письменность, сохранилось воспоминание о рассказанных вслух историях, об устном происхождении литературы. Если же мы забудем, что изначально все рассказываемое сходило с губ, порой спотыкаясь, запинаясь, затем, будто подгоняемое страхом, торопливо или же, словно оберегая выдаваемую тайну от чересчур уж многочисленных посвященных, шепотом, который опять-таки сменялся громким голосом, перекрывающим хвастливые восклицания или вопросы тех, кто во все времена с высоко поднятым хоботом вынюхивал, что откуда пошло, — если мы все это, кичась письменностью, забудем, тогда наше повествование станет насквозь бумажным, лишенным влажного дыхания.

Хорошо, что в нашем распоряжении много книг, которые прошли испытание временем, как их ни читай — хоть тихо, хоть громко. Они-то и служили мне примером. Когда я был молод и поддавался обучению, такие мастера, как Мелвилл или Дёблин, но и Библия на лютеровском немецком, толкнули меня к тому, чтобы писать, произнося слова вслух, мешая чернила со слюной. Так и продолжалось. И на пятом десятке моего с удовольствием носимого писательского ярма я разжевываю свои волокнистые, тягучие фразы в податливую кашу, в прекрасном одиночестве проборматываю их про себя и только то выпускаю на бумагу, что нашло свою переливчатую тональность, обрело звук и отзвук.

Да, я люблю свою профессию. Благодаря ей я обзавожусь обществом, которое хочет многоголосо заявить о себе и по возможности точно запечатлеться в рукописи. Когда я читаю вслух перед публикой свои давно сбежавшие от меня или присвоенные читателем книги, где написанное и выраженное обрело наконец покой, — именно тогда я охотнее всего встречаюсь с ними. Тогда перед молодой, рано отлученной от языка, перед седоголовой, но все еще не насытившейся публикой написанное и выраженное слово опять становится устным. И из раза в раз эти чары действуют. Так писатель шаманством зарабатывает себе на хлеб с маслом. И хотя пишет он вопреки протекающему времени, хотя навирает с три короба складных правд, ему верят, верят его непроизнесенному обещанию “Продолжение следует…”

Но каким образом я стал писателем, стихотворцем, рисовальщиком — все сразу на пугающе белой бумаге? Какое доморощенное зазнайство сумело подстрекнуть ребенка на подобную наглость? Чуть ли не в двенадцать лет я твердо решил, что хочу стать художником. Это было тогда, когда у нас дома, неподалеку от предместья Данциг-Лангфур, разразилась вторая мировая война. Профессиональная специализация в поэтической области началась лишь в следующем, военном году, когда журнал гитлерюгенд “Хильф мит!” сделал мне заманчивое предложение участвовать в литературном конкурсе. Были обещаны премии. И я тотчас начал писать в черновой тетради свой первый роман. Под влиянием семейной истории моей матери я назвал его “Кашубы”, но действие происходило не в среде ныне исчезающей маленькой кашубской народности, а в тринадцатом столетии, во времена междуцарствия, в страшные времена безвластия, когда грабители, рыцари-разбойники хозяйничали на дорогах и мостах и крестьяне могли спасаться только по собственным законам — самосудом.

Насколько помню, после краткого изложения экономического положения в кашубских землях, я сразу же вывел на сцену разбойников с их грабежами и резней. Там настолько яростно душили, кололи, пронзали и с помощью виселицы или меча чинили самосуд, что к концу первой главы все основные герои и добрая часть второстепенных были убиты, зарыты или брошены на скорм воронью. Поскольку чувство стиля не позволяло мне дать возможность мертвецам выступать в виде призраков и превратить роман в “ужастик”, моя попытка оказалась несостоятельной, и “Продолжению следует…” весьма скоро был положен конец; не навсегда и не насовсем, однако начинающий автор получил четкое предостережение в будущих повествованиях обходиться с вымышленными персонажами осмотрительнее и экономнее.

Но сперва я вчитывался в книги. Читал я особым способом: заткнув указательными пальцами уши. Тут надо пояснить, что мы с младшей сестрой росли в стесненных условиях — в двухкомнатной квартире, где у нас не было ни собственной каморки, ни хотя бы своего уголка. Теперь-то я понимаю, что это имело свои преимущества, ибо таким образом я рано научился концентрироваться, не обращая внимания на окружающих и на шумы. Словно закрытый под колпаком для сыра, я настолько погружался в книгу и изображенный там мир, что мать, склонная к шутке, чтобы показать соседке мою полную отрешенность, как-то заменила лежавший около моей книги бутерброд, от которого я время от времени откусывал, бруском мыла (кажется, “Пальмолив”), и обе женщины — мать даже с некоторой гордостью — стали свидетельницами того, как я, не отрывая глаз от книги, потянулся к мылу, откусил кусочек и добрую минуту жевал, прежде чем оторвался от описываемых событий.

Эта ранняя тренировка в умении концентрироваться еще и сегодня дает себя знать; но так одержимо я уже никогда больше не читал. Книги находились в шкафчике за голубыми занавесками. Моя мать была членом книжного клуба. Романы Достоевского и Толстого стояли там рядом с книгами Гамсуна, Раабе и Викки Баум. Под рукой была и “Сага о Иёсте Берлинге” Сельмы Лагерлёф. Позже я кормился в городской библиотеке. Но толчок, пожалуй, дали книжные сокровища моей матери. Владелица лавки колониальных товаров, расчетливая деловая женщина, обслуживавшая в долг своих ненадежных покупателей, любила прекрасное, наслаждалась передаваемыми по дешевому радиоприемнику мелодиями из опер и оперет, с удовольствием слушала мои многообещающие истории, часто ходила в городской театр, куда иной раз брала с собой и меня.