Продолжение следует... - [3]

Но эти бегло набросанные эпизоды из пережитого мной в тесноте мелкобуржуазного быта, который я несколько десятилетий назад с эпическим размахом расписал в другом месте и с выдуманными персонажами, годятся лишь для того, чтобы помочь мне ответить на вопрос, как я стал писателем. Конечно, можно ссылаться на способность к долгим мечтаниям, на любовь к каламбурам и игре словами, на стремление врать безо всякой корысти для себя и только из-за того, что иначе изображение правды было бы слишком скучным, — короче говоря, на то, что достаточно расплывчато называют дарованием; но обрести добротную тяжесть легковесному таланту помогло стремительное вторжение политики в семейную идиллию.

Любимый кузен моей матери, кашубского, как и она, происхождения, служил на польской почте в Вольном городе Данциге. Он часто приходил к нам, всегда был желанным гостем. Когда в начале войны здание почты на площади Гевелиуса некоторое время приходилось защищать от атак доморощенных эсэсовцев, мой дядя был в числе капитулировавших, которых судили по законам военного положения и расстреляли. Вдруг этого дяди не стало. Вдруг о нем перестали говорить. Как будто и не было его. Но чем очевиднее было его отсутствие, тем прочнее сидел он в моей голове; и продолжалось это многие годы — и когда в пятнадцать лет я облачился в униформу, в шестнадцать научился страху, в семнадцать попал в американский плен, в восемнадцать обрел свободу и занялся торговлей на черном рынке, затем освоил профессию камнетеса и скульптора, упражнялся в художественных академиях, писал и рисовал, рисовал и писал легковесные стихи, гротескные одноактные пьесы. Так оно и шло до тех пор, пока для меня с моим словно врожденным чувством эстетического удовольствия масса материала не стала слишком громоздкой. И под ее грудой лежал любимый кузен моей матери, расстрелянный служащий польской почты, закопанный, чтобы я — кто же еще? — его нашел, вырыл и под другим именем и в ином образе пробудил к жизни с помощью повествовательного дыхания; на сей раз, правда, я писал роман, чьи главные и второстепенные фигуры, бодрые и исполненные жажды жизни, прошествовали через многие главы, а иные даже выдержали до конца, так что постоянное авторское обещание “Продолжение следует…” было исполнено.

И так далее, и так далее. Опубликование обоих моих первых романов “Жестяной барабан” и “Собачьи годы” и промежуточной повести “Кошки-мышки” (в “ИЛ” “Кошка и мышь”) рано научило меня, все еще относительно молодого автора, что книги могут вызвать возмущение, гнев, ненависть. Что порожденное любовью к своей стране может быть воспринято как осквернение собственного гнезда. С тех пор я считаюсь спорным писателем.

В этом смысле я нахожусь в хорошем обществе, если вспомнить изгнанных в Сибирь или еще куда-нибудь писателей. Поэтому не будем жаловаться. Скорее мы должны воспринимать состояние перманентной спорности как живительное и подобающее риску нашей профессии. Так уж получается, что те, кто творит события из одних только слов, охотно и намеренно плюют в суп тем властителям, которые постоянно отстаивают свое право на место на скамье победителей, — это заставляет историю литературы вести себя соответствующим образом по отношению к развитию и совершенствованию методов цензуры.

Господин Плохое Настроение заставил Сократа выпить чашу с ядом до дна, отправил Овидия в ссылку, заставил Сенеку вскрыть вены. Список запрещенных католической церковью книг веками украшали — и ныне еще пополняют — прекраснейшие литературные плоды, взращенные в западноевропейских садах культуры. Насколько цензурные меры, применявшиеся абсолютной властью княжеств, задержали европейское Просвещение? Сколько немецких, итальянских, испанских и португальских писателей фашизм изгнал из их стран, с их языкового пространства? Сколько писателей стали жертвами ленинско-сталинского террора? И каким насилиям подвергаются писатели еще сегодня, будь то в Китае, Кении или Хорватии?

Я происхожу из страны Книжных Костров. Мы знаем, что страсть к уничтожению — тем или иным способом — ненавистной книги все еще или уже опять согласуется с духом времени, а порой находит и телегенное выражение, а значит — зрителей. Но гораздо хуже, что и сейчас во всем мире писателей преследуют, убивают или их жизни угрожают, и весь мир привык к этому продолжающемуся террору. Правда, та часть мира, которая называет себя свободной, возмущенно кричит, как то было когда в Нигерии в 1995 году, выступавший против варварского отношения к природе своей страны писатель Кен Саро-Вива был вместе с соратниками приговорен к смерти и казнен, но тут же она переходит к очередному пункту повестки дня, потому что экологически обоснованный протест может помешать бизнесу глобально господствующего нефтяного гиганта Шелла.

Почему же книги вместе с их авторами столь опасны, что государство и церковь, медиа-концерны и всякие политбюро считают необходимым прибегать к противодействию? Ведь лишь в редких случаях речь идет о прямых выпадах против господствующей в данный момент идеологии, вслед за которыми следует приказ молчать или что-либо похуже. Зачастую достаточно литературного свидетельства, что правда плюралистична — так же, как существует не одна действительность, а множество действительностей, — чтобы истолковать это свидетельство как нечто опасное, нечто убийственное для тех или иных стражей одной и единственной правды. Подозрительным, наказуемым делает писателя самая сущность его профессии — то, что он не может оставить в покое прошлое, вскрывает слишком быстро зарубцевавшиеся раны, раскапывает в запертых погребах трупы, заходит в запретные комнаты, поедает священных коров, как это сделал Джонатан Свифт, рекомендует барской английской кухне разделать на ростбиф ирландских детей, что для него вообще ничто не свято, даже капитализм. Но наихудшее прегрешение писателя состоит в том, что он не хочет со своими книгами шествовать вместе с победителем, а скорее предпочитает вертеться там, где на обочине исторических процессов стоят проигравшие, которые многое могут рассказать, но не получают слова. Тот, кто наделяет их голосом, ставит победу под сомнение. Кто окружает себя проигравшими, принадлежит к их числу.