Продолжение следует... - [16]

За Шатохиным — разведчик ефрейтор Головкин. С карабином и треногой от стереотрубы. Щурится, озирается по сторонам. Такая у него привычка. Не будь этой привычки, разве приносил бы он так часто охотничьи трофеи?

Стрелял он снайперски. Любил карабин и питал неприязнь к автоматам.

— Автомат, он далеко не бьёт. И точности нужной нету. А потом, если рассудить, сумасшедшее это оружие. Когда захочет, тогда и стреляет.

Насчёт «когда захочет», пожалуй, верно. С автоматом надо было обращаться осторожно. От своего любимого автомата погиб у нас разведчик Коккинаки. Протирал кожух и задел концом тряпочки за затвор...

Произошёл и другой случай. Автомат, висевший на стене блиндажа, упал от сотрясения земли на пол. Лежит и строчит. Весь диск в стенку выпустил. Счастье, что в блиндаже никого не было.

— Головкин, кто тебе зайца подарил? — спрашивает Маликов.

— Так тебе и подарят! Иду, посматриваю кругом и вдруг вижу его, косого, километра за полтора. Ну, я его в левый глаз.

— Обязательно тебе приврать нужно: «километра за полтора».

— Ну какой же я охотник, если не привру? Твоё дело — верить или не верить. Ну, набавил трошки. Метров сто с гаком.

— Скажи лучше километр с гаком.

— Километр? Да я жестянку из-под свиной тушёнки в воздухе три раза простреливаю. Подкину — бах! — а она ещё выше от удара пули летит...

— Ну, ну, понятно. А дальше её уже в облаках не видно.

Головкин был человек с фантазией, с воображением. Особенно оно разыгрывалось тогда, когда он «выдавал устные рассказы».

До войны он работал на шахтах Донбасса, и в памяти его множество юмористических историй: как устраивался в городе на работу, как продавал на базаре пиджак, как поехал навестить своих в деревню. Это фольклор. Но Головкин не просто пересказывал когда-то услышанное — он щедро добавлял своё. И поэтому в его рассказах встречалось много невероятного.

Те же истории я слышал в исполнении телефониста дивизионного коммутатора Щербины, молоденького паренька с удивительной мимикой профессионала-комика. Он смешно надувал щёки, вращал глазами, оттопыривал губы. Играл любого героя, смеялся, плакал, имитировал голоса детей, старух, сварливых жён.

Рассказывал Щербина на украинском языке. Его импровизированные концерты проходили обычно на лужайках, лесных полянах. Достаточно было ему присесть на траву, как вокруг собиралось человек сорок — пятьдесят. И через несколько минут все уже катались от хохота.

Щербина брал исполнением, Головкин захватывал острым сюжетом.

У командира отделения разведки старшего сержанта Земцова на поясе парабеллум и кинжал.

Я начал его портрет с описания оружия не случайно.

До призыва в армию он работал бойцом на мясокомбинате и говорил, что ударом такого кинжала может свалить быка.

В армии Земцов давно. Должен был демобилизоваться, но — война. Столько лет не был в родном доме, что даже не говорил о нём.

Как сверхсрочник, он носил гимнастёрку из «командирского» сукна, портупею, добротные галифе с красным кантом и щегольские хромовые сапоги. По той же причине он носил парабеллум. Это придавало ему вполне офицерский вид.

Шагает разведчик сержант Великжанин. Его зовут Вятский. У солдат, как у епископов: один — Вятский, другой — Смоленский, третий — Новгородский. Если имена одинаковые, тогда нарекают солдата по области: Николай Псковский, Николай Владимирский.

Великжанин угрюм и немногословен. Каждый день видит во сне свою деревню, свой колхоз. Читает и перечитывает письма с обстоятельной деревенской информацией: на ком хозяйство держится, кого призвали, кто погиб, кто вернулся инвалидом. Сокрушается:

— В колхозе-то одни бабы!

Шатохин любит технику, а разведчик Лиманский лошадей. Это лихой человек, сорви голова, ухарь. Ему за тридцать. Нос перебит финкой. Ещё на гражданке. Если пытались расспрашивать Лиманского, при каких обстоятельствах это произошло, он делал выразительный знак — прикусывал согнутый палец: молчок, тайна.

Пешком ходил мало, больше передвигался верхом на лошадях. Лошади, по-моему, сами шли к нему. Чтобы добраться до штаба или огневой, он мог найти коня тёмной ночью в глухом лесу. Только что был пешим и вот уже в седле. Кричит: «Чавела!»

Естественно, боевые донесения и термос с супом он доставлял быстрее всех. Незаменим был также для выяснения различных боевых обстоятельств.

— Вперёд надо? Узнать, что там творится? Я сейчас, мигом. Аллюр три креста.

— Какой аллюр? У тебя же нет лошади...

Лиманский прикусывает палец.

Прикусывал палец и командир отделения связи сержант Черных. Это был весёлый, разбитной парень. Без конца заговорщически подмигивал серыми глазами. Играл урку. Только играл.

Сержант Чернов обычно смотрел на ужимки Черныха иронически-осуждающе. Он говорил мало, но на его лице всегда можно было чётко прочитать отношение к происходящему. Скрыть Чернов ничего не мог. Да и не старался скрывать. Этот юноша, комсомолец, пришедший в армию, кажется, из девятого класса школы, был очень сдержан. Он вмешивался в спор или в какой-либо конфликт между товарищами только в крайних случаях. И тогда был решителен, судил бескомпромиссно, веря в то, что он абсолютно прав и защищает правого.