Продолжение легенды - [33]

Богатырь Иркут сквозь сон услышал шум ее побега, проснулся и кинулся наперерез. Он круто свернул прочь от Байкала и стал ломать и крушить в спешке горы. Он настиг прекрасную Ангару в том месте, где теперь стоит город Иркутск. Но было уже поздно: Ангара прорвалась на Север…

А старый Байкал вскочил, вздыбился на своем ложе, схватил в ярости огромную гору и швырнул вслед непокорной дочери. Упала гора на подол бирюзовой фаты девушки — там, где перед ней расступились скалы.

И с тех пор триста тридцать пять покорных речек впадают в Байкал, а непокорная Ангара одна выносит все, что они приносят. Печальный Иркут лениво льет в нее свою тоску. Гора лежит в Ангарских воротах, и лодки иногда разбиваются о нее, когда подхватит их течение. Люди называют ее страшным Шаманским камнем…

Мне стало дрожко и душно. Я ушел тогда на соседний блок, прислонился спиной к холодной деревянной балке, слушал издали новые песни, слушал, как поет по-украински Москаленко — ведь она украинка, с Днепростроя, — и любовался рассветом.

Небо разгоралось бесшумно, стремительно, сначала холодное, серое, потом с розовыми стрелами — полосками облаков, потом поднялся целый пожар. Мне была видна изогнутая змеей, гладкая и цельная, как зеркало, Ангара, и она неслась, неслась на далекий и дикий Север. Алые паруса… Алые паруса, где же это было?

ВО ИМЯ ЧЕГО МЫ НУЖНЫ?

Над самым ухом:

— Петушок пропел давно, дети, в школу собирайтесь! Ух, дождик, ух-ха!

Я чувствую, как на меня словно бросают горсти песка. Продираю глаза, и прямо в лицо мне солнце и дождь!

Я вскочил, ошалело схватился за балку, а вокруг хлопали в ладоши, хохотали. Уже ясный, яркий и безоблачный день. Тепло, солнце греет вовсю. Валя и Тоня поливают из шланга водослив. Проклятая Валька-озорница направила струю прямо на меня.

— Валька, перестань! Ва-а-а… убью!

Она валится со смеху. Ну, что ты поделаешь: весь комбинезон как после дождя. Нашла забаву! Смешно!

— Уже скоро восемь часов, вставайте, лентяи! Отработались. Скажу Вовке своему: мама твоя сегодня сказки слушала. Де-евочки! А Вовка вчера меня спрашивает: «Мама! А скоро будет коммунизм?»

— Ну уж, неправда!

— Хоть побожусь! Он у меня уже во всем разбирается.

Девушки чистят лопаты, собираются. Даша заботливо, основательно расстилает брезенты по мокрому бетону водослива: будет жаркий день. Чтобы не растрескался наш неокрепший бетон.

— Тоня, — говорю я, — полей мне из шланга.

Она наклоняет шланг, и я, закатав комбинезон до пояса, обливаюсь холодной, бодрящей струей. Брызги, дух занялся! Я обливаюсь, обливаюсь, и хочется еще.

Тоня терпеливо ждет, чуть улыбается.

— Хорошо?

— Ох, хорошо! Эх, девчата, не знаете вы этой прелести: до пояса облиться — словно заново на свет народиться, бр-р!.. Бедные вы!

— Будто уж?

— Тоня…

— Что?

— …Правда?

Она смотрит на меня своими задумчивыми синими глазами; шланг дрожит и гудит в ее руках.

— Правда…

— Тоня, что же будет?

— Будущее.

— Слушай, Тонька, может, так надо? Может, мы просто рабочий материал, издержки производства для этого будущего?

— Не знаю… Не думаю, чтобы так…

— Тебе не жалко рук? Гляди, что с ними делается.

— Жалко. А ты не смотри! Иди помоги Даше. Вон она совсем запуталась.

Я иду, тяну брезенты, ползаю, разглаживаю углы.

Если бы ты знала, Тоня, как я сам запутался!..

МЫ СОБИРАЛИ ФИАЛКИ

Но деньги я не сохранил. Мой замечательный Ленька не рассчитал тоже и… пришел просить у меня взаймы. Я честно отдал ему половину.

— Ну что ж, тогда пойдем ловить рыбу, — сказал он. — Это уж завсегда: как на мели, пошел бычков тягать.

И вот мы вышли утром, направившись далеко вверх по Ангаре. С сопки мы увидели внизу, как на карте, наш городок, и стройку, и шестерку портальных кранов, из которых крайний был мой…

Мы шли все дальше и дальше. Лес становился гуще, выше, исчезли, тропки, остались позади огороды, и мы шли напрямик, продираясь сквозь сушняк, который ломался под руками подобно макаронам, со звонким треском и пылью, а паутина облепила лицо, волосы, лезла в глаза — приходилось держать впереди руку, чтобы она цеплялась на рукав.

Боже ты мой, сколько тут было цветов! Огромные, как стаканы, крошечные, как бисер… Огненные жарки, лиловый багульник; красные, синие, розовые, они казались ненастоящими! Заросли папоротников этажами покрывали склоны, а среди камней качались хрупкие холодные и нежные тюльпаны. Пахло нагретой травой, дышалось легко, сладостно, и хотелось упасть в траву, в сетку солнечных пятен, закрыть глаза и лежать, слушать жужжание мух, шорохи паучков. Все вокруг было наполнено такой жизнью, такой стройностью — мудрой, вековечной, дикой…

«Чью-ви-ить!» Тонкий, пронзительный свист раздался совсем рядом. На стволе сосны, распластавшись как белка, сидел крохотный полосатый зверек и любопытно смотрел на нас блестящими бусинками.

— Ах ты, мой родной, ах ты, дурачок! — Ленька умильно остановился и расцвел, словно увидел друга. — Ах ты, мой бурундучишка! Ну, как живешь? Как дела вообще? Куда прячешься, а?

Бурундучок слабо пискнул и шмыгнул на другую сторону ствола. Мы стояли. Сначала показались ушки, потом лобик, и глянули любопытные-любопытные глазенки — так дети выглядывают из-за угла, играя в прятки.