Продолжение легенды - [18]

Вопрос с женитьбой, очевидно, продвигается, потому что Кубышкин по всякому поводу говорит: «Мы с Галей». Вечером эта Галя впервые пришла с ним, и мы безжалостно ее осмотрели.

Она оказалась маленькой, щупленькой, застенчивой. Лицо совсем уж некрасивое, бесцветное, серое. Руки она не знала куда спрятать — неуклюжие, красные. Она разнорабочая, у нее всего пять классов образования.

Когда отворилась дверь, сначала вошел Кубышкин — гордый, самостоятельный, небрежный, а потом уже за ним, за его спиной, оказалась тихая, испуганная Галя. Мы усадили ее на табуретку. Кубышкин независимо копался, громко говорил с нами:

— Завтра сдаем большой блок… Петька, где зеркало? У тебя лезвия есть? Степан уехал в отпуск, ты слышал?

А она сидела на краешке табуретки, ссутулившись, и молчала, словно ее и не было. Тихая-тихая, скромная-скромная, беззащитная и все пыталась спрятать ноги в стоптанных, перекосившихся туфлях довоенного фасона.

Кубышкин и Петька обо всем переговорили, посмотрели свежие фотографии, негативы. Потом Кубышкин взглянул на стену и сказал:

— Галя, пошли.

Она встрепенулась, прошептала: «До свидания», и пошла за ним преданно и послушно.

Захар Захарыч.

Но третий жилец нашей комнаты необычный. Ему шестьдесят лет. Представьте себе высокого, подтянутого, с военной выправкой пожилого мужчину. Добавьте совершенно седую голову, седую как лунь. Но седина так не вяжется с ним, что кажется — это просто льняные белые волосы, которые к тому же приятно вьются. И только потом с удивлением замечаешь, что волосы белы от старости. Но старым Захара Захарыча назвать нельзя: он всегда гладко выбрит, черты лица у него крупные, энергичные; мясистый нос. Наш Захар Захарыч — водитель семитонного самосвала «МАЗ-205», человек с сорокалетним стажем шофера.

Я еще не узнал его как следует, потому что он большую часть дня находится в гараже; работал он и в воскресенье. Петька рассказал, что он старый коммунист, то ли с 1918, то ли с 1919 года, водил в революцию броневик, в Отечественную войну пошел добровольцем на фронт и выдержал всю блокаду Ленинграда. Там у него погибла вся большая семья, и с тех пор он одинок.

Гараж от нас далеко, и Захар Захарыч выходит из дому в шесть часов утра; для него мы оставляем громкоговоритель включенным на ночь. Он очень дисциплинированный, койка его заправлена идеально; говорит он густым, приятным басом с уверенными рокочущими нотками.

Но он стал совершенно беспомощным, когда принялся варить суп.

Суп мы должны варить все. У нас коммуна. Складываемся и покупаем продукты, а готовим по очереди. Вернее, как объяснил Петька, с очередью не совсем клеится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша с гипосульфитом была моим первым достижением на этом пути.

Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над ним измывается:

— Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож. Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый!

— Петро, гляди, столько крупы хватит?

— Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод! Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да скорее же!

— Ничего, Петро, гуще будет…

— Куда гуще! Она не сварится. Доставайте ложкой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивайтесь! Вот лук, крошите скорее — сало горит!

Обед готовится со скандалом, зато потом содержимое кастрюли вываливается в глубокую миску, от полусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаемся вокруг с чистыми ложками и начинаем «наворачивать». Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и изредка роняют фразы:

— Кажись, надо было лаврового подбавить?

— Ха-рош… Сойдет и так.

— Ну уж!.. А картошка переварилась.

После этого следует чай, который мы пьем из стеклянных полулитровых банок, потому что кружки заняты химикатами. Чай плиточный — густой, мутный, какой-то тоже сытный, после него уже невозможно дышать, и мы валимся — каждый на свою кровать.

— Ну, ребята, кажись, маленько подзаправились, — говорит Захар Захарыч, распуская пояс.

— А что, батя, — спрашивает Петька, — вы «форды» водили?

— Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие — может, видел на картинках?

— Ага. А «студебеккеры»?

— По Ладожскому. Я их три сменил.

— А «виллисы»?

— Водил. Это в Германии. Я генерала возил.

— Вы бы, батя, женились, а? Вон Кубышкин женится.

— Да нет, Петро, куда мне… Я старик. Уж как-нибудь доживем…

КРЕЩЕНИЕ

В новеньком черном комбинезоне, новеньких резиновых сапогах я явился к прорабке четвертого участка. На бревнах и камушках сидели, лежали, грызли семечки девчата в таких же комбинезонах, курили и хохотали несколько мужчин. Я несмело подошел и спросил у одного из них, не это ли бригада Анны Москаленко. Он был рыжий-рыжий, как солнышко, и вдобавок заикался.

— Буду у вас работать.

— Н-ну и л-ладно, — равнодушно сказал рыжий и отвернулся, скручивая цигарку.

Я протянул «Беломор». Это его несколько озадачило, и он миг колебался, брать или нет.

— Б-будешь всем «Беломор» совать — б-без штанов останешься! — недовольно прорычал он и взял. — А моя жена н-не разрешает папиросы, ш-шипит, стерва.

После этого он окончательно и бесповоротно повернулся ко мне спиной.