Продавец прошлого - [2]
— О чем вы думаете, пока обезвреживаете мину?
И мальчишка, которым он останется где-то в глубине души, с улыбкой ответит:
— О мушмуле, отец.
Старая Эшперанса считает, что именно ограды и порождают воров. Я слышал, как она говорила об этом Феликсу. Альбинос весело взглянул на нее:
— Вы только посмотрите — анархистка у меня дома! А дальше выяснится, что она читает Бакунина.
Сказал и больше не стал ее слушать. Разумеется, она в жизни не читала Бакунина, да и вообще ни одной книги не одолела, она и буквы-то складывает с грехом пополам. Тем не менее, я много чего узнаю как о жизни вообще, так и о жизни в этой стране, пребывающей в состоянии угара, слушая, как она разговаривает сама с собой, убираясь в доме, — то тихо бормочет, словно напевая, то говорит в полный голос, будто бранится. Старая Эшперанса убеждена, что никогда не умрет. В тысяча девятьсот девяносто втором году она уцелела в настоящей мясорубке. Пришла к руководителю оппозиции за письмом от младшего сына, который служил в Уамбо, и тут начался (со всех сторон) интенсивный обстрел. Она порывалась уйти домой, вернуться в свой муссеке[4], но ей не дали.
— С ума сошла, старая, смотри, как поливает. Подожди, скоро закончится.
Какое там. Огонь, словно гроза, только усиливался, становился плотнее, рос в направлении дома. Феликс рассказал мне, что случилось в тот день:
— Заявился всякий сброд, вооруженное отребье, вдрызг пьяные, ворвались в дом и начали всех избивать. Главарь поинтересовался, как зовут старуху. Она ответила: «Эшперанса Жоб Сапалалу, хозяин[5], и тот расхохотался. Сказал с издевкой: „Надежда“ умирает последней». Построили во дворе в ряд всю семью руководителя оппозиции с ним вместе и расстреляли. Когда настал черед Старой Эшперансы, кончились патроны. «Скажи спасибо, — крикнул ей командир, — логистике. Логистика — наша извечная проблема». Затем отпустили ее на все четыре стороны. Теперь она считает, что смерть над ней не властна. Может, так оно и есть.
Мне это не представляется невозможным. Лицо Эшперансы Жоб Сапалалу покрыто мелкой сетью морщин, волосы все белые, но у нее негнущийся стан, а движения уверенные и точные. По моему мнению, это колонна, на которой держится дом.
Иностранец
За ужином Феликс Вентура просматривает газеты, внимательно их перелистывает, и, если какая-то статья его интересует, помечает ее ручкой с фиолетовыми чернилами. Завершает трапезу и тогда аккуратно ее вырезает и помещает в папку. На полке в библиотеке хранятся десятки таких папок. На другой покоятся сотни видеокассет. Феликс любит записывать выпуски новостей, важные политические события, все, что однажды может ему пригодиться. Кассеты выстроены в алфавитном порядке, по имени деятеля или события, к которому они имеют отношение. Ужин представляет собой миску калду-верде[6], фирменного блюда Старой Эшперансы, мятный чай, толстый кусок папайи, приправленный лимонным соком и каплей портвейна. У себя в комнате, прежде чем лечь в постель, он так церемонно облачается в пижаму, что я всегда жду, что он вот-вот примется завязывать на шее темный галстук. Сегодня вечером его трапезу прервал звонок в дверь. Это вызвало у него раздражение. Он свернул газету, с усилием поднялся и отправился открывать. Я видел, как вошел рослый мужчина благородного вида, с крючковатым носом, выдающимися скулами, густыми усами — загнутыми и нафабренными, какие вот уже лет сто с лишним никто не носит. Небольшие блестящие глазки, казалось, вобрали в себя все вокруг. На нем был старомодный синий костюм, который, впрочем, был ему к лицу, а в левой руке — кожаный портфель. В гостиной стало темнее. Словно вместе с ним через порог переступила ночь или же что-то еще сумрачнее ночи. Он показал визитку. Прочел вслух:
— Феликс Вентура. Обеспечьте вашим детям лучшее прошлое. — Рассмеялся. В смехе звучала печаль, но вместе с ней и симпатия. — Это вы, я полагаю? Сию визитку дал мне один приятель.
Мне не удалось угадать по акценту, откуда он родом. У него было мягкое произношение, с целым набором разных оттенков, едва уловимой славянской резкостью, приправленной напевной медоточивостью бразильского говора. Феликс Вентура попятился:
— Кто вы такой?
Иностранец закрыл дверь. Прошелся по гостиной, заложив руки за спину, надолго задержавшись перед замечательным портретом маслом Фредерика Дугласа[7]. Наконец уселся в одно из кресел и изящным жестом пригласил альбиноса последовать его примеру. Казалось, это он тут хозяин дома. Общие друзья, сказал он, и голос его зазвучал еще вкрадчивее, подсказали мне этот адрес. Они поведали ему о человеке, который торгует воспоминаниями, продает прошлое, тайно, как другие занимаются контрабандой кокаина. Феликс посмотрел на него с недоверием. Все непривычное его раздражало — учтивые и одновременно властные манеры, ирония в речах, старомодные усы. Он сел в великолепное плетеное кресло в противоположном конце гостиной, словно боясь заразиться вежливостью незнакомца.
— Можно узнать, кто вы такой?
На этот раз он также не получил ответа. Иностранец попросил разрешения закурить. Достал из кармана пиджака серебряный портсигар, открыл и свернул сигарету. Его взгляд рассеянно перескакивал то на то, то на другое, словно курица, роющаяся в пыли. Выпустил облако дыма, и оно его окутало. Неожиданно сверкнул улыбкой:
В юности Луду пережила психологическую травму. С годами она пришла в себя, но боязнь открытых пространств осталась с ней навсегда. Даже в магазин она ходит с огромным черным зонтом, отгораживаясь им от внешнего мира. После того как сестра вышла замуж и уехала в Анголу, Луду тоже покидает родную Португалию, чтобы осесть в Африке. Она не подозревает, что ее ждет. Когда в Анголе начинается революция, Луанду охватывают беспорядки. Оставшись одна, Луду предпринимает единственный шаг, который может защитить ее от ужаса внешнего мира: она замуровывает дверь в свое жилище.
Вторая часть романа "Мне бы в небо" посвящена возвращению домой. Аврора, после встречи с людьми, живущими на берегу моря и занявшими в её сердце особенный уголок, возвращается туда, где "не видно звёзд", в большой город В.. Там главную героиню ждёт горячо и преданно любящий её Гай, работа в издательстве, недописанная книга. Аврора не без труда вливается в свою прежнюю жизнь, но временами отдаётся воспоминаниям о шуме морских волн и о тех чувствах, которые она испытала рядом с Францем... В эти моменты она даже представить не может, насколько близка их следующая встреча.
Они встретили друг друга на море. И возможно, так и разъехались бы, не узнав ничего друг о друге. Если бы не случай. Первая любовь накрыла их, словно теплая морская волна. А жаркое солнце скрепило чувства. Но что ждет дальше юную Вольку и ее нового друга Андрея? Расставание?.. Они живут в разных городах – и Волька не верит, что в будущем им суждено быть вместе. Ведь случай определяет многое в судьбе людей. Счастливый и несчастливый случай. В одно мгновение все может пойти не так. Достаточно, например, сесть в незнакомую машину, чтобы все изменилось… И что тогда будет с любовью?..
Эта книга не только о фашистской оккупации территорий, но и об оккупации душ. В этом — новое. И старое. Вчерашнее и сегодняшнее. Вечное. В этом — новизна и своеобразие автора. Русские и цыгане. Немцы и евреи. Концлагерь и гетто. Немецкий угон в Африку. И цыганский побег. Мифы о любви и робкие ростки первого чувства, расцветающие во тьме фашистской камеры. И сердца, раздавленные сапогами расизма.
Каково быть дочкой самой богатой женщины в Чикаго 80-х, с детской открытостью расскажет Беттина. Шикарные вечеринки, брендовые платья и сомнительные методы воспитания – у ее взбалмошной матери имелись свои представления о том, чему учить дочь. А Беттина готова была осуществить любую материнскую идею (даже сняться голой на рождественской открытке), только бы заслужить ее любовь.
Посреди песенно-голубого Дуная, превратившегося ныне в «сточную канаву Европы», сел на мель теплоход с советскими туристами. И прежде чем ему снова удалось тронуться в путь, на борту разыгралось действие, которое в одинаковой степени можно назвать и драмой, и комедией. Об этом повесть «Немного смешно и довольно грустно». В другой повести — «Грация, или Период полураспада» автор обращается к жаркому лету 1986 года, когда еще не осознанная до конца чернобыльская трагедия уже влилась в судьбы людей. Кроме этих двух повестей, в сборник вошли рассказы, которые «смотрят» в наше, время с тревогой и улыбкой, иногда с вопросом и часто — с надеждой.
Страдание. Жизнь человеческая окутана им. Мы приходим в этот мир в страдании и в нем же покидаем его, часто так и не познав ни смысл собственного существования, ни Вселенную, в которой нам суждено было явиться на свет. Мы — слепые котята, которые тыкаются в грудь окружающего нас бытия в надежде прильнуть к заветному соску и хотя бы на мгновение почувствовать сладкое молоко жизни. Но если котята в итоге раскрывают слипшиеся веки, то нам не суждено этого сделать никогда. И большая удача, если кому-то из нас удается даже в таком суровом недружелюбном мире преодолеть и обрести себя на своем коротеньком промежутке существования.
Февральский номер «ИЛ» открывают дневники классика английской литературы XX века Ивлина Во (1903–1966). «Начинает Во вести дневник, — пишет во вступительной статье переводчик Александр Ливергант, — …с младших классов школы, и ведет его… порой со значительными перерывами почти до самой смерти. Мы же приводим фрагменты из его „Дневников“ до начала Второй мировой войны». Вероятно, читатели, знакомые со складом ума и слогом Ивлина Во, узнают льва по когтям и в беглых дневниковых записях:«…валлийцы настолько хорошо воспитаны, что на вопрос: „Эта дорога на Лльянддулас?“ — всегда отвечают утвердительно»; или:«У леди Н.
«Литературный гид»: «Скиталица по себе самой…», посвященный аргентинской поэтессе Алехандре Писарник (1936–1972). «Пытка как способ существования и способ письма», — так характеризует образ жизни и творчества Алехандры Писарник филолог Борис Дубин в заметке «Приближение к ускользающей тени». Подборку стихотворений А. Писарник перевел с испанского Павел Грушко, его же — вступление к стихам. Раздел «Из записных книжек» в переводе Натальи Ванханен.АЛЕХАНДРА ПИСАРНИК (1936–1972, Alejandra Pizarnik наст. имя Флора Пожарник), творчество которой представлено в рубрике Литературный гид — аргентинский поэт, прозаик, переводчик.