Проданные годы [Роман в новеллах] - [37]

Я промолчал.

— Кончился, сынок. Все на свете кончается, — опять заговорил он, — все проходит… И так быстро проходит, что и увидеть не успеешь, а? Вот и я, доживаю свой век, состарился, как пень, а будто и вовсе не жил… — Он замолчал, набивая себе трубку, долго зажигал ее, высекая огонь кремнем. — Но ты не унывай, — сказал, выпуская дым. — Отпасешь еще год, и опять будет отдых. Всего еще будет в твоей жизни.

— Дядя Алаушас, помнишь, как помирала наша мама?

— Так не померла же.

— Не померла, только я спрашивал тогда тебя: помрет мама или не помрет?

— И это помню.

— А ты, дядя, ничего тогда мне не сказал.

— Я?

— Ты, дядя.

— Не помню… — проговорил он. — Не припомню, как там было.

— Да ты врешь, дядя Алаушас, — сказал я сердито. — Все ты помнишь, все знаешь. И тогда знал, только почему не сказал?

Алаушас не спеша сосал свою вонючую трубку.

— Видишь, сынок, — опять заговорил он. — Я рассуждаю так: если не найдешь ничего хорошего сказать человеку, то молчи.

Чмокнул трубкой раз, чмокнул другой, сплюнул краем губ.

— Вот хоть и ты. Приедет новый хозяин тебя нанимать, ты молчи, ничего не говори.

— Чего не говорить?

— Что мама хворала, что буренку продали, что… Э, ничего не надо говорить. Какая радость хозяину знать, что ты болел тифом? — Улыбнулся, прищурил глаза и хитро добавил: — Узнает — не наймет, поедет искать подпаска в здоровых избах. Вот, стало быть, и молчи, если не найдется ничего хорошего сказать человеку, — твердо сказал он.

И положил руку мне на плечо.

Не нужен

Великий пост был уже на исходе, и полозья саней глубоко проваливались в снег, взвизгивали на щебне большака. Было пасмурно, в воздухе висела мелкая водяная пыль, назойливо проникавшая сквозь все швы до самого тела. В сером тумане тонули придорожные деревья, кусты, разбросанные там и сям хутора. Но так было днем, когда мы с новым хозяином выехали из дома. А теперь уж сгущались серые сумерки, близился вечер. И вместо убогих избушек с соломенными крышами, стоявших поодиночке или жавшихся кучками вдоль дороги, стали попадаться хутора зажиточных хозяев. Стояли они поодаль друг от друга — не перекликнуться, — обнесены были крепкими, заботливо сохраняемыми заборами, широко опоясаны высокими елями и липами, утопали в садах и ягодных кустарниках. Все строения просторные, крыты красной черепицей или жестью, а жилые дома к тому же сверху обшиты досками и толем. Глядя на них, я все думал: в котором же из этих сытых хуторов проведу я новое лето?

Впервые меня нанимали в такую даль. Даже отец с матерью дивились:

— И принесло же человека чуть не с самого края света!

— Может, другого подождем, который поближе? — предложил я.

— Ты не девка на выданье, чтобы со сватами привередничать, — отрезал отец. — Насчет жалованья сладимся, и кати. Человек, кажись, хороший.

И правда, человек казался хорошим. Очень даже приветливым, обходительным. Шишковатый лысеющий лоб, пышные пшеничные усы и множество мелких морщинок вокруг глаз, какие обычно появляются от постоянной добродушной улыбки. И насчет моего жалованья он рядился как-то по-иному, будто и не рядился вовсе, а просто беседовал с хорошими знакомыми о самых приятных материях. Ну, как же такому человеку отказать? И опять же, почем знать, кого еще бог пошлет и когда пошлет…

Так и не отказали ему.

Теперь, сидя в набитых соломой санях, я опасливо поглядывал на нового хозяина и думал, что вот, слава богу, хоть раз я попал к доброму человеку. У него не станут считать куски за столом, не будет столько крику и понуканий, как в прошлый год. У людей с такими усами и с такими морщинками вокруг глаз наверняка золотое сердце. Вот и сейчас уж хозяин уступил мне чуть не половину дерюжки, чтобы удобней было сидеть, и все заправлял, подтыкал вокруг солому, заботливо спрашивал:

— Ноги не отморозил?

— Ничего.

— Ты смотри шевели пальцами в деревяшках, а то застынут, топай — не отойдут. А может, вылезешь, пробежишься?

Пробегусь я — и опять в сани. Тогда он опять спрашивает:

— Что, лучше?

— Лучше, ноги прямо горят!

— Теперь заройся в солому, чтобы прострел не надуло.

Нет, такого хозяина у меня, право, еще не было. Эх, скорей бы доехать, тут же скотину обряжу, без приказаний подмету избу, пускай видят, что и мы не лыком шиты, умеем за добро отплатить.

А хутора все скользили мимо — холодные, чужие, с крепко затворенными высокими воротами. Начал накрапывать дождь. Наконец хозяин шевельнул вожжи, свернул вправо. Крепкая, ухоженная темно-гнедая лошадь зашлепала по раскисшему проселку, пересекающему густой ольшаник. Где-то вдалеке залаяли собаки.

— Ну, еще с десяток километров — и дома. Ужин, пожалуй, на столе дымится, — промолвил хозяин с улыбкой. — Поди, проголодался, а?

Я кивнул головой. Что тут было разговаривать? Еще до того как он приехал, я съел блюдце крупяной похлебки, чуть забеленной молоком, а больше и ничего. Сейчас у меня в животе, как говорит старик Алаушас, кишка кишке кукиш казала. От слов хозяина про дымящийся ужин прямо засосало под ложечкой.

Да и ему самому, видать, изрядно надоела дорога. Чем ближе подъезжали мы к дому, тем он становился словоохотливее, хоть подпасок, конечно, и не ахти какой собеседник для такого крепкого хозяина, как он.