Продается недостроенный индивидуальный дом... - [76]

Довольно хныкать! Юхан Сельямаа стиснул зубы. В 1940 году, в двадцать семь лет, — Юхан был тогда рабочим на бумажной мельнице — ему пришлось без всякой подготовки возглавить один из республиканских профсоюзов. Вскоре началась война. Как политрук роты, а позже как строевой командир, он прошел организаторскую школу. Сельямаа мог руководить партийной организацией комбината, хотя порой ему следовало бы иметь более жесткое сердце.

Совещание в кабинете директора продолжалось несколько часов. Потребовалось немало терпения и упорства, чтобы немного уменьшить штаты цехов и конторы. Сельямаа не скрывал, что ему нравятся люди, которые отстаивают своих работников, цепляются за них всеми десятью пальцами.

Поздно вечером секретарь партбюро сидел за своим столом и мысленно перебирал кандидатуры. Кто отправится в колхоз с удовольствием, кто — скрепя сердце: что же поделаешь, раз такая обстановка. Кое-кто попытается уклониться, придумав отговорку, вроде: «Охотно поехал бы подышать свежим воздухом, но сами понимаете, дома маленький ребенок...», или: «В другое время — пожалуйста, а сейчас никак не могу...»

Кто самые надежные? На кого Сельямаа может положиться? Галина Шипова — староста одной группы.

Вяйно Уусталу, комсомолец, уравновешенный парень, — староста второй группы.

Эльмар Ваттер, он недавно принят кандидатом в члены партии, его можно сделать старостой третьей группы.

В этот вечер парторг Сельямаа не мог и предполагать, что уже на следующий день к нему явится один из старост и скажет:

— Я уже бывал в колхозе, охотно поехал бы и теперь, но дома такая обстановка — не могу.

— Верю, товарищ Ваттер, верю. Ну что ж. Придется тогда послать вашего помощника, хотя он будет доказывать, что не может из-за дома, это наперед известно. Другого выхода нет. Старый Каск может заменить либо вас, либо Лейзика.

Ваттер сидел на стуле, мрачно уставясь в пол, и только кивал толовой. У него даже не спросили, почему он не может ехать, а Ваттер рассказал бы парторгу, чем он так озабочен.

Откуда это страшное ощущение, будто голова стиснута железным обручем? И это теперь, когда все тяжелое давно позади. Хилья всегда была робкой. Собственно, из-за ее робости они и познакомились. Это было давно. До войны. На берегу Штромки. Подрались пьяные. Откуда-то взялся полицейский. Ударил резиновой дубинкой. Больше смеху, чем драки. Но какая-то тоненькая девушка, белая как мел, дрожащими руками вцепилась в загорелую руку Ваттера. Так и началось их знакомство. Хилья хрупкая, ее надо было оберегать, поддерживать. Но настал день, когда Эльмар не смог быть ей поддержкой. Эда только еще училась ходить в ту пору. Эльмару — он рыл траншеи и вернулся домой поздно — пришлось самому пихать в заплечный мешок белье и провизию — Хилья, оцепенев, сидела на краю кровати.

Но Сельямаа ни о чем не спросил, а Ваттеру не хотелось самому начинать разговор об этом. Тысячи людей пережили худшее, а сейчас здоровы и не ощущают невидимого кольца, сжимающего виски.

Слабая нервная конституция. Чего только не испытала Хилья, когда немцы, захватив Таллин, отвели ее в гестапо и угрожали повесить Эльмара?!

Водили туда и других. Сестру Сельямаа расстреляли, а у одного из его близких родственников после тюрьмы туберкулез позвоночника.

Хилья рассказывала, что неделя под следствием была страшная — она уже не надеялась увидеть мужа или маленькую Эду, которая осталась у родственников — людей грубых и бесцеремонных. Да и сам Ваттер не знал, выйдет ли он из этого ада живым. Заключенным не говорили, зачем их выводят из камеры, зачем вталкивают в машину и куда везут. Сколько раз возили их по окольным лесным дорогам, и Ваттер думал: если подведут к яме — бежать; все-таки какая-то сотая доля процента надежды на жизнь.

Но бессонницей сейчас страдала Хилья, а не он.

В общих чертах Сельямаа все это знал.

Как-то раз Ваттер, вернувшись утром с фабрики, не подумав, сказал: «Опять война!» И, только увидев смертельно бледное лицо жены, сообразил, как он не осторожен. Начал успокаивать ее, что война далеко, в Корее. Но Хилья долгое время ходила подавленная, словно не могла отделаться от мучившего ее кошмара.

Затем у нее произошла неприятность в конторе — потерялись профсоюзные марки. Едва ли кто-нибудь украл их. Вероятно, Хилья просто забыла где-нибудь. Стоило ли так волноваться из-за пустяка. Могло быть и хуже.

Ваттер вздохнул. У него было крепкое здоровье. Он с радостью взял бы на себя груз, который жизнь взвалила на плечи хрупкой женщины.

Сельямаа доверял Ваттеру. Он спросил про домашние дела не для того, чтобы, достав в позу судьи, решить, может или не может Ваттер ехать. Он знал: если Ваттер говорит, что не может, значит, не может. И если он спросил, то только потому, что Ваттеру могла понадобиться его помощь или совет.

Ваттер рассказал. Сельямаа внимательно выслушал.

— К врачу не обращался? — неожиданно перешел он на «ты».

— Хотят положить в больницу. Врач считает ее состояние опасным и... Она ведь и физически очень ослабла. Но парень еще мал, начнет тосковать.

После исповеди Ваттеру стало легче... Вставая, он смущенно засопел и сказал: