Продается недостроенный индивидуальный дом... - [11]

Осенью началось освобождение Эстонии. Бои перенеслись на острова. В городе Куресааре суровый, всегда точный Пауль Хаак впервые показал себя человеком: на свой риск он санкционировал нежный пушок и острую щетину «индивидуальности».

Лето 1945 года было первым послевоенным летом. Предчувствие скорой демобилизации волновало людей. Уже демобилизовались тринадцать старших возрастов, и оставшиеся предвкушали, что в скором времени выйдет закон о демобилизации следующих возрастов. Учения шли по инерции. Таллин превратился в Мекку, куда стремились не только те, кто имел там родных или суженых, но и те, кого там явно никто не ждал. Поезда, прибывавшие по воскресным дням в Палука, привозили нарядных женщин. Комсомольским и даже партийным организациям частей не раз приходилось брать в оборот кое-кого из своих членов из-за только что надетого обручального кольца. Гражданская жизнь напирала со всех сторон, стремясь поломать строгие военные ограничения и дисциплинарные препоны. Необходимо было принять решительные меры.

И вот в такой обстановке Рейн Лейзик однажды услышал рассказ о том, что в какой-то роте всем рядовым снова обрили головы, якобы за самовольные отлучки в город. Естественно, что сердце у юноши похолодело. Волосы! Они висели в полном смысле слова на волоске.

Рейн был наказан и поэтому не имел никаких шансов получить в ближайшее время увольнительную в город. Но он был достаточно хитер, чтобы понимать, как важно уметь маневрировать. Активность на учениях и исключительное усердие, особенно в присутствии старшины Хаака, — вот что позволит ему в самое ближайшее время вежливо попросить увольнительную. Самое главное — это рвение при выполнении приказав. Затем — случайные услуги, разные пустяки. Играя по вечерам в волейбол, люди забывали о чинах, но надо было понимать, что если старшине Хааку не удавалось забить мяч, то только из-за плохих подач.

Кое-какие сдвиги, по мнению Рейна, уже были.

Сейчас он стоял на посту возле оружейной пирамиды в ожидании смены. Все четыре часа ушли у него на размышления о ближайшем будущем, о том часе, когда он получит увольнительную.

Урве ждала, что он напишет или приедет. Урве была все это время ужасно несчастна. Никак не могла решиться съездить в Палука. Да она и не знала, как найти часть, где служит Рейн.

Письмо, неожиданно полученное два дня тому назад, согрело его, словно летнее солнышко, внезапно выглянувшее из-за плотных туч. Жизнь вокруг заискрилась и зазвенела. В письме была карточка размером шесть на девять, и на одном из ее зубчатых уголков стояло: «На память Рейну. Урве».

Рейн не стал докапываться, почему в отношении к нему в девушке произошла такая перемена; не найдя ответа на этот вопрос, он объяснил все неотразимостью своего личного обаяния. Но как быть ему? Что, если сразу же ответить письмом? Нет, ни в коем случае. Ведь тогда не получится сюрприза. В голове уже зрел план поразить ее. Он приезжает к ней, красивый, высокий, улыбающийся. Правда, острие поспешно отданного пионерке ножика — подарка Урве — порою больно кололо его в самое сердце, однако самобичевание не столь уж ощутимо, если налепить спасительный пластырь: незачем было Урве, когда они сидели на скамейке в кустах сирени, разводить обиды.

Он поинтересовался у проходивших мимо ребят с химзавода, который час. Да, пора прийти смене. Рейн начал беспокойно ходить от одного края навеса к другому, прислушиваясь к громким голосам торопящихся на обед парней и вдыхая в себя возбуждающие аппетит запахи и голодных котлов.

Эсси что-то не видно. Что за черт, почему он запаздывает? Рейн обдумывал, как бы покрепче обругать Эсси, когда вдруг увидел его — с автоматом на груди как ни в чем не бывало шел по песчаной дороге к оружейной пирамиде. Крепкие словечки Рейн заготовил зря, так как Эсси с ухмылкой сообщил ему новость, которая обрушилась на беднягу, подобно удару грома.

— К вечеру всему рядовому составу роты обреют головы.

Подбородок у Рейна внезапно опустился, влажный рот, приготовившийся хлебать суп, моментально стал сухим.

— Чепуха!

— Юхасоо уже дали в штабе машинку.

— Но ведь мы в карауле.

— Пусть это тебя не тревожит. Освободившейся смене разрешено встать в очередь. Мастерская Юхасоо расположилась на большом пне за домом офицеров.

— Я не пойду. К черту, мы же в карауле, — крикнул Рейн.

— Говорят, завтра в строю сам капитан будет осматривать. Верь мне, на этот раз не избежать.

Эсси был прав. Он всегда оказывался прав, когда дело касалось каких-то неприятных вещей. За маленькой дачкой, на окруженной кустарником полянке, где обычно проводились ротные комсомольские собрания и где обсуждали персональное дело ефрейтора Лейзика, теперь происходила грустная церемония. Командиру отделения Мыйку уже остригли полголовы, и она поблескивала на солнце, словно поспевшая в тени тыква, а стрекочущая машинка в руках Юхасоо, торжественно шевелившего в такт ей скулами, безжалостно продолжала свое дело.

— Неси и ты свои локоны на алтарь! — крикнул мрачному часовому ожидающий своей очереди Эрамаа и постучал ложкой по пустому котелку.

— На этот раз тебе не вывернуться, — предрек маленький Хальяс.