Прочтение Набокова. Изыскания и материалы - [5]
В его очень частной философии, вырастающей из множества разрозненных ранних и поздних высказываний в стройную систему, нашли отражение черты его неповторимой судьбы и искусства: воспоминание как творческий акт раскрытия внутренних связей удаленных друг от друга событий; «космическая синхронизация» как проявление противостоящей мировому хаосу высшей силы[18]; время как пустая фикция и отрасль пространства без осознания нелинейной природы момента и самого момента как части данности; «реальность» как всякое индивидуальное приближение к реальности; духовный опыт как многослойная среда, сложившаяся из уходящих глубоко в детство переживаний и интуитивных прозрений.
Отличаясь редким умением, достойным выдающегося ученого, ставить перед собой (а следовательно, и перед читателем) сложные, но точно определенные задачи, Набоков не оглядывался на господствующее в литературе направление, громкую эстетическую программу, на модные приемы, вроде «потока сознания» в прозе или «человеческого документа» в поэзии. В том же смысле формальные и жанровые ограничения никогда не мешали ему выразить лучшими словами и в лучшем порядке увлекавшую его тему, ни когда в 1923 году он сочинял по-русски шекспировским ямбом «Трагедию господина Морна», ни когда вновь обратился к ее замыслу в 1961 году в английском романе, написанном в виде комментария к поэме, сочиненной героическими двустишиями (heroic couplet). В рабочей набоковской реторте начальной реакцией, приводящей после сложных трансмутаций к появлению романа, могло послужить мимоходное впечатление, изложенное в частном письме (написанном с тем же искусством, как и сама будущая проза), в котором он рассказывает о своих наблюдениях за слепым человеком с собакой на берлинской улице, или случайный как будто образ из трехстраничного французского эссе 1931 года, в котором он упоминает мебельный фургон в «западной части Берлина» и «путешественника, затерявшегося в горах Тибета»[19]. В короткой «Сказке» (1926), как с изумлением заметил сам Набоков, переводя ее в 70-х годах на английский язык, появляется «слегка одряхлевший, но вполне узнаваемый Гумберт, сопровождающий свою нимфетку, и это в рассказе, написанном без малого полвека тому назад!»[20], а в большом стихотворном сочинении 1923 года «Солнечный сон» уже содержится (одно из самых ранних в русской литературе) поэтичное описание шахматных медитаций героя, которое будет развито шесть лет спустя в первом набоковском шедевре «Защита Лужина».
Берлинские годы становления Набокова-писателя и парижский период его славы невозможно оценить в полной мере без изучения различных сторон жизни русской эмиграции. Со многими из своих соотечественников-экспатриантов он разделял взгляды на происходящее в России и на особую миссию эмиграции, но редко – на искусство, с другими спорил и враждовал, продолжая внимательно следить за перипетиями творческого пути «старших», И. Бунина, Д. Мережковского, В. Ходасевича, М. Алданова, М. Осоргина, Б. Зайцева, и своих «младших» литературных собратьев – Н. Берберовой, Г. Струве, Г. Газданова, В. Вейдле, В. Варшавского, Б. Поплавского, М. Горлина и других. Только сравнительно недавно увидели свет такие важные издания, посвященные культуре русской эмиграции, как девять томов основанного Владимиром Аллоем альманаха «Диаспора» (2001–2007), подготовленный Олегом Коростелевым большой свод эпистолярных материалов «„Если чудо вообще возможно за границей…“ Эпоха 50-х гг. в переписке русских писателей-эмигрантов» (2008), особенно ценные четыре больших тома двадцатилетней переписки редакторов «Современных записок» (2011–2014) и первый «Словарь псевдонимов русского зарубежья в Европе (1917–1945)», составленный Манфредом Шрубой (2018). Издается многотомное комментированное собрание сочинений и писем ведущего критика русской эмиграции Георгия Адамовича, с которым Набоков продолжал полемизировать и в последнем своем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!» (1974).
Наконец, лишь в 2017 году на русском языке было издано собрание из более чем трехсот обнаруженных писем Набокова к жене, без которого отныне не может обходиться ни один его исследователь и которое самим своим появлением, как кажется, указывает на начало нового витка спирали в изучении Набокова и внушает надежду на скорое забвение множественных заблуждений и кривотолков в отношении фигуры «сноба и атлета» Н.
