Пробужденная совесть - [10]

Волнение его все росло и росло. В двенадцать часов, однако, он не выдержал, торопливо запряг караковую лошадь в дрожки и поскакал к Верешимову. Из ворот он выехал даже галопом, не попрощавшись с женою.

День был тусклый и мягкий; облака целыми стадами гуляли по небу, умеряя жар. В поле было прохладно; жаворонки пели весело. Зеленая рожь волновалась, как море, сливаясь с горизонтом. А Пересветов, беспокойно сверкая глазами, то и дело постегивал свою караковую лошадку, злобно перекашивал все лицо и думал только о том, где бы достать денег.

— Разбойники, анафемы, — сердито шептал он неизвестно о ком.

Когда он подъезжал к усадьбе Верешимова, злоба его прошла, он раскис и устал, только сердце тревожно ныло. «Может быть, Верешимов и даст мне денег», — хватался он, как утопающий за соломинку. В воротах усадьбы он даже загадал, на минуту зажмурив глаза: «Если я встречу на дворе первым мужчину, Верешимов деньги даст, женщину — не даст». Он въехал во двор, но ни мужчины ни женщины на всем дворе он не увидел. Его встретила только собака, с облезлым боком и, вероятно, очень глупая: ни с того ни с сего она стала ласкаться к Пересветову, виляя хвостом и с подобострастным взором, хотя она видела Пересветова первый раз в жизни.

Пересветов привязал лошадь к столбу. Двор по-прежнему был пустынен. Каменный дом глядел мрачно. Пересветов развинченной походкой пошел к крыльцу. Собака подошла к его дрожкам и понюхала, чем пахнут задние колеса. И дрожкам она повиляла хвостом. «А ведь собака-то, кажется, кобель, — подумал Пересветов, входя в полутемную прихожую, — стало быть, в некотором роде мужчина. Неужто Верешимов даст мне денег?» В полутемной прихожей тоже не было ни души. Пересветов кашлянул, но и на его кашель никто не откликнулся. Он постучал ногами. В доме была полнейшая тишина. «Да что они, померли, что ли, все здесь?» — подумал он и нерешительно ступил в следующую комнату. В комнате перед небольшим столиком сидела полная старуха и вязала полосатый шарф. Одета она была во все черное. При входе Пересветова она подняла было на него глаза, но снова опустила их на полосатый шарф.

— Господин Верешимов у себя? — почтительно спросил ее Пересветов.

Старуха покосилась на него, но не отвечала ни слова.

— Верешимов дома? — повторил Пересветов.

Старуха и на этот раз не пошевелилась. «Что она, глухая, что ли»? — подумал Пересветов. Он подвинулся к ней поближе и громко крикнул:

— Верешимова можно видеть? Верешимова? Верешимова?

Старуха сидела как сфинкс, но на крик Пересветова выскочил из боковой комнаты маленький и худенький человечек с бородою по пояс. Он был одет в длинную, чуть не до пят поддевку, плисовые шаровары и войлочные туфли. На вид ему было лет шестьдесят. В его волосах пробивалась седина. Он торопливо подскочил к Пересветову и замахал на него руками. Руки у него были маленькие и худенькие.

— Вы, сударь, потише, — заговорил он ребячьим дискантом, — вы ее, сударь, не соблазняйте. Она по постным дням обет молчания соблюдает. Она все равно вам ничего не скажет. Это жена моя Лизавета Михайловна. А я Иван Иваныч Верешимов. Вам меня, что ль, нужно?

— Вас, — отвечал Пересветов и поправил на себе пиджак, — вас по весьма важному делу.

— Прошу покорно, — пригласил его за собой Верешимов, — прошу покорно, сударь. Очень рад, очень рад.

Они вошли в боковую комнату, очевидно, кабинет Верешимова. У богатого киота теплилась лампада. В кабинете пахло деревянным маслом.

— Так вам Верешимова нужно? Очень рад, очень рад, — говорил Верешимов, присаживаясь на деревянный диванчик и приглашая сесть Пересветова. Он заболтал своими маленькими ножками, не достигавшими пола. — То-то я слышу, вы жену спрашиваете. А жена моя, Лизавета Михайловна, вот уже пятый год по постным дням молчит. Говорить ей никак нельзя, но только, конечно, и она другой раз не выдержит, сболтнет что-нибудь. Да-с, пятый годок, — повторил Верешимов, болтая ножками.

— И надолго они обет такой изволили дать? — спросил его Пересветов с почтительностью.

— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет, до тех пор Лизавета Михайловна молчать будет. А когда это случится, нам, конечно, неизвестно. Каждый розыгрыш, однако, мы снятия обета ждем. Как же-с, ждем! — Верешимов покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.

«И здесь только о деньгах думают», — подумал Пересветов и сказал:

— Какая нынче погода хорошая!

— Не знаю-с, не знаю-с, — отвечал дискантом Верешимов, — я, признаться, сегодня на двор не выглядывал. Я по постным дням на двор не выглядываю. Как же-с, обет тоже дал.

— И надолго? — спросил Пересветов.

— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет. А этого не узнаешь. Верешимов снова покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.

Пересветов шевельнулся на диванчике.

— А я, Иван Иваныч, по делу к вам, — заговорил он, — не дадите ли вы мне тысячи рублей взаймы, процентов по двадцать в год.

Верешимов задумался.

— Тысячу рублей? — переспросил он. — Да ведь я по постным дням денежных выдач не произвожу.

— Не производите?

— Ни за какие деньги.