Пробуждение - [72]

* * *

Вот я и снова в полку. Большинство старших офицеров уже произведено в следующие чины: Белавин и Макасеев стали полковниками, Желиховский — подполковником, Муромцев, Булгаков, Жуковский, Пантюхов и Каринский — ротмистрами. По этому поводу в офицерском собрании состоялся торжественный обед. Генерал  произнес очень красивую речь об исторической доблести русской армии, о верных сынах родины — офицерах и солдатах, к которым он причислил и виновников торжества, и, наконец, о неиссякаемом роднике русского патриотизма, о преданности всех воинов своему долгу и «обожаемому монарху». Несмотря на красоту речи и чувство, с которым генерал произнес ее, она у большинства офицеров военного времени вызвала лишь официальное громкое одобрение в криках «ура». А когда совершились «возлияния», подпоручик Филатов открыто говорил о нашем «квасном» патриотизме, в котором, как в квасу, пена шипит на поверхности, а внутри вода, без содержания и градусов, как закончил он.

После этого обеда состоялись вечера в батальонах. Был торжественный ужин и у нас в команде для всех чинов и отдельно для офицеров. Денег не жалели. Специальная экспедиция, срочно выехавшая в Киев, привезла вина и деликатесы.

Богдан рассказал, что из полка внезапно были откомандированы четыре офицера: подпоручики Вортман, Гречнев, Чернов-Грязев и Шагимарданов. Они выехали в штаб дивизии вместе с капитаном, привезшим распоряжение. Так же внезапно из полка было отправлено не менее десяти нижних чинов, куда — неизвестно.

— В чем же дело, Богдан? — недоумевал я.

— Не знаю, но говорят, что все эти офицеры и нижние чины революционеры, — понизил голос Богдан. — У нас в команде таких, к счастью, не оказалось.

Вот те на! На кого угодно мог я подумать, что он революционер, но только не на нашего полкового остроумца Чернова-Грязева, бесшабашного и, казалось, очень легкомысленного молодого человека, и не на моего приятеля, милого и обязательного Ахмета Шагимарданова. Недаром говорится, что нужно два куля соли съесть, чтобы узнать человека. Значит, Голенцов был не одинок. Вероятно, и в нашей команде кто-нибудь остался из его единомышленников.

Еще одна новость: в армии введена военная полиция. Есть теперь таковая и в нашем полку. Ее обязанности Богдан объяснить мне не смог. 

— Но говорят, — сказал он, — что имеется много случаев дезертирства, их полиция и будет пресекать.

8 ноября Николай Петрович уехал в отпуск. Перед отъездом, давая мне советы по командованию разведчиками, он, как бы между прочим, сказал, что нашего приятеля Бека в лазарете больше нет. Он куда-то переведен. Кажется, нет там и сестры Нины Петровны, но Шурочка осталась.

Сообщение Муромцева поразило меня. Ведь Бек несомненно имел какую-то связь с Голенцовым, следовательно, он откомандирован тоже как революционер. Значит, у нас в дивизии имелось и, возможно, имеется нечто вроде революционной организации. За некоторыми членами этой организации, видимо, следили. А может быть, нашелся среди них предатель, провокатор?

Ну а почему Нины нет в лазарете? Она-то уж едва ли имела какое-нибудь касательство к революционерам. Нужно подумать и спокойно во всем разобраться, съездить в лазарет, повидать Шурочку. Она, вероятно, кое-что знает. Но ведь я сам нередко бывал в лазарете. Виделся с Беком, с Ниной и даже беседовал с Голенцовым. Мне это в вину не будет поставлено в случае чего? Ну и пусть! Не страшно! Если Нина, то и я...

* * *

Полковник Белавин назначен помощником командира полка — это новая должность. Булгаков в связи с производством в чин ротмистра, оказывается, больше не может быть адъютантом полка. Он получил назначение командиром первого батальона вместо Белавина. Полковым адъютантом назначен поручик Добротворов, попович, ярый преферансист, постоянный партнер полкового священника отца Варсонофия Кипарисова, картежника и любителя осушить чару, но ни разу не побывавшего в окопах ни на Щаре, ни здесь.

Николай Петрович, уезжая в отпуск, разрешил мне пользоваться его Кардиналом. Отсюда я сделал вывод, что он намекает мне на необходимость узнать на месте, что стряслось с Беком и почему нет в лазарете Нины.

На отличном коне я быстро добрался до лазарета. Намеренно приехал во второй половине дня, и Шурочка была свободна. Бедняжка похудела за то время, что я  ее не видел, грусть отражалась в ее глазах и голосе. Она обрадовалась мне.

— Как хорошо, Миша, что вы приехали. Мне так о многом нужно переговорить с вами.

Она повела меня на противоположную опушку рощицы. Там было устроено несколько скамеек, на одну из них мы и сели. Перед нами расстилалась слабопересеченная равнина. Только далеко на горизонте возвышалась поросшая лесом гряда: там проходили позиции немцев. Поля стояли пустые, хлеба были убраны. Кое-где чернели полоски зяби. На многочисленных межах еще зеленели кустарники и трепетала высокая трава, колеблемая тихим ветерком. Над головами шелестели ветви сосен и редких березок, не полностью потерявших листву. Землю под нашими ногами устилал мягкий ковер сухой хвои и желтых листьев. Стояла тишина, слабая и сладкая грусть наполняла грудь. Говорили мы неторопливо и тихо. Шурочка достаточно точно описала все, что волновало ее и меня.