Пробуждение - [18]

— Иннокентьевна, идем на хоздвор, погляди, что этот изверг выделывает.

Издалека был слышен треск и звон на хозяйственном дворе. Время от времени оттуда доносились перекаты не то грома, не то пушечной пальбы. Над всем этим висел какой-то нескончаемый дребезжащий звук. Туда отовсюду бежали люди.

Картина мне открылась страшная. Кирпонос, с белым лицом, без пиджака, в изорванной рубашке, бегал по двору, размахивая здоровенной кувалдой и круша что попадалось на пути. Измятые железные бочки от серной кислоты с грохотом катались по двору. Кирпонос их догонял и пушечным ударом гнал в другую сторону. Деревянные бочки разлетались в щепки. Дверь на складе была сорвана с петель, и внутри все перевернуто.

Тут я углядела Кузьмича. Он сидел на крыше склада и гнусавым голосом тянул какую-то дикую песню. Это и был тот непонятный дребезжащий звук, который я слышала издалека. Иногда он обрывал песню, свешивался вниз и истошно вопил:

— Давай гуляй, ведьма горбатая!..

Оба были пьяны до ужаса. Когда Петрушин попытался сунуться во двор, Кирпонос пошел на него со страшными слепыми глазами, вертя кувалдой, как пращой. Кажется, я закричала от страха.

В тот же миг все стихло — Кирпонос отбросил кувалду и остановился среди двора, раскачиваясь. Я решила, что это я его укротила, смело шагнула вперед. И вдруг резкий окрик:

— Вера, назад!

Оглянулась — Василий Мефодьевич! Он медленно шел, спокойно, изучающе глядя на Кирпоноса. Кирпонос как загипнотизированный все больше и больше клонился ему навстречу, наконец рухнул плашмя и остался лежать недвижно, Василий Мефодьевич присел рядом с ним на железной бочке и стал с силой, со свистом втягивать в легкие воздух, плечи его судорожно поднимались, лицо посинело. Наброшенное на плечи пальто свалилось, и он остался на ветру в пижаме, в домашних туфлях на босу ногу. Стоило кому-нибудь приблизиться, чтобы помочь, он сердито качал головой и отмахивался, не в состоянии вымолвить ни слова. Во двор вбежала Аэлита Сергеевна, метнулась к нему. Он встретил ее измученной, виноватой улыбкой, схватил за руку и затих, успокаиваясь. И мы все стояли вокруг, боясь пошевелиться.

Но вот синева отлила от лица, он задышал ровнее, легче. Огляделся по сторонам, покачал головой. Проговорил слабым голосом:

— Ах, дурень, ах, дурень…

Запыхавшись, видно издалека, примчался Семен Корнеевич. Сразу распорядился унести бесчувственного Кирпоноса. Накинул Василию Мефодьевичу на плечи пальто, выделил в помощь провожатых. Тут же стал организовывать расчистку двора.

— Семен Корнеевич, этого Илью Муромца, как только проспится, пришли ко мне! — сказал Василий Мефодьевич уже, как обычно, полным, веселым голосом. И, отмахнувшись от провожатых, пошел рядом с Аэлитой Сергеевной к дому.

Поздно вечером, уже легла, в стекло кто-то царапается. Выглянула: под яркой луной, прижавшись спиной к стене дома, — Кузьмич. Ноги его не держат, все время соскальзывает вниз и, перебирая руками, снова лезет вверх по стене. Бормочет:

— Сволочь я, сволочь! Правду Митька говорит, ему верь. А я кто? Черт одноглазый! Черту и продался! Убей гада одноглазого, один конец!..

Он отделился от стены и пошел, спотыкаясь и бормоча.

Запой Кирпоноса подкосил петрушинскую бригаду сильно. Тут и выявилась ее слабость. Все мои индивидуальные вздымщики вышли на окорение своих участков нормально: пользуясь хорошей погодой, за день полторы нормы дают. А в бригаде все разладилось. Кирпонос подвел семь человек, парализовал работу на пяти участках. Обязанности в бригаде на окорении были распределены так: один ведет учет окоренных деревьев, контролирует разбивку участка, наносит участок на карту. Две сборщицы разбивают участки, устанавливают всякие знаки, помечают границы. А пять вздымщиков ведут окорение. Кирпонос, как самый опытный вздымщик, был назначен Петрушиным на учет, на контроль за качеством окорения. Очень важно, чтобы окоренная поверхность была установленных размеров, чтобы не нарушить нагрузку на дерево. Кору следует снимать осторожно, чтобы не задеть луб… В общем, подробности тебе не интересны, но дело это крайне ответственное.

И пришлось Петрушину временно взять на себя и учет и контроль, а другим увеличить норму. А им и без того полагается окорить за зиму почти по десять тысяч деревьев!

И вот тут второй удар — Мерич. Сперва он целые дни хныкал, хотя не выполнял и собственной нормы, что дополнительная нагрузка сводит его в могилу. Стоило ему завидеть меня издалека, как он тотчас же бросался на землю, принимался потирать себе живот, стонал и глотал таблетки. А когда я приближалась, делал удивленные глаза:

— Извиняюсь, товарищ мастер, не заметил. Курс лечения! — и со вздохами, скрючившись, брался за работу.

А вчера, в субботу, вызывал меня и Петрушина в контору главный инженер. В кабинете у него Мерич, как обычно, с видом смертника.

Семен Корнеевич, не отрываясь от бумаг, кивнул в его сторону:

— Просится на другой участок, к Проскурину.

Петрушин за моей спиной засопел, оглянуться на него мне было страшно. Воцарилось долгое молчание.

Наконец Семен Корнеевич поднял голову, и тут в глазах его я увидела выражение… странное выражение, которое тотчас же исчезло — он сморгнул его. Что-то плотоядное, лисье что-то. Он огорчился, что показал это выражение. Нахмурился и сердито приказал Меричу: