Пробуждение - [10]
Фельдшер у нас молоденький, с красными щечками и с пышными черными усами. Дело свое делает с жреческой торжественностью. Как-то зашла в медпункт перевязать палец — обожгла серной кислотой. Он колдовал над моим пальцем полчаса, прочитал лекцию о первой помощи и записал меня в две огромные книги.
Петрушин и Спицын долго не замечали меня. Фельдшер, взглянув на часы, озабоченно спросил:
— Потеешь?
— Потею.
— Пульс! — провозгласил Спицын, подошел к замершему на месте Петрушину и, закрыв глаза, стал считать пульс. На лице его выразилось страдание. — Сто восемь, черт его подери!
Петрушин откинул капюшон, увидел меня и смущенно улыбнулся, вытягивая трубочкой губы.
— Комбинезон на мне испытывает.
— Кажется, вы и так норму не выполняете! — сказала я сухо.
Вмешался Спицын:
— Так ни к кому, кроме него, не подступишься! Время горячее, минутка — рубль. Никто не соглашается. А мне начало сентября нужно захватить.
Петрушин снял комбинезон.
— Дорабатывай подмышки — тянет, руки поднимать неловко.
Спицын, хмурясь, завернул комбинезон в оберточную бумагу, перевязал сверток бинтом. Сердито сказал:
— К завтрему переделаю. Наденешь?
— Приходи, опробуем.
Спицын, зажав под мышкой сверток, не попрощавшись, пошел по дороге к поселку. Задержался, обернулся, окликнул:
— А ворот не жмет?
— В самый раз!
Спицын хотел еще что-то сказать, постоял, махнул рукой и ушел.
Мы остались одни. И тут началось это самое открытие. Обстановка вполне подходящая: тишина, неподвижность, вокруг медно-красные сосны с открытой исполосованной грудью, как обреченные. И пристальный, гипнотизирующий взгляд Петрушина. Сердце у меня ни с того ни с сего как заколотится. В голове сумбур и мысли, что вот сейчас произойдет что-то страшное…
— Глядите на кроны! — сказал Петрушин. А я ничего не понимаю, не свожу с него глаз. — На кроны! — повторил он настойчиво.
Задрала голову, увидела сквозь ветви высокое белое небо, блеснувшее крыло самолета. Почувствовала себя такой заброшенной…
— Вот! — сказал с удовлетворением Петрушин. — Эта крона не только шестьдесят процентов от высоты, а и сорока не имеет. А теперь туда, туда смотрите!
Посмотрела, куда он ткнул пальцем, и увидела уступами поднимающийся склон, по которому карабкались вверх великаны в золотистых плюшевых шубах.
— Перестойные деревья! А с них какой выход? И вы с главным инженером планируете мне выход живицы девяносто четыре грамма на сантиметр диаметра ствола! Теперь видите? Теперь видите?
Петрушин принялся кружить вокруг меня и заклинать:
— Совесть надо иметь! Душу! Голову! Нарочно держать в отстающих. Совесть надо иметь! Бригаду гробить…
Я призналась, что толком не знаю о бригаде — Семен Корнеевич ничего не объяснил.
— Еще бы!
И Петрушин, волнуясь, рассказал мне о своей идее организовать здесь на подсочке комплексную бригаду. Главный инженер над этой идеей смеется. Мол, все лодыри о такой бригаде мечтают. Чтобы за чужой спиной, чужими руками зарабатывать. Петрушин, мол, потому придумал бригаду, что сам работать не может, норму не тянет.
— А почему я не могу? Я могу! Не хуже других! Он нарочно меня в отстающих держит, чтоб люди не хотели со мной работать в бригаде! — кричал Петрушин и трясущимися руками совал мне под нос замусоленную общую тетрадь, которую вытащил из-за пазухи. Оказывается, это дневник, в который он заносит все свои наблюдения.
Петрушин работает здесь третий год. В первый год вкалывал, как все, зарабатывал копеечку, ни про что другое не думал. А год выдался дождливый, живица сквозь кору лезла. На второй год — засуха. Он и прогорел. Но обратил внимание, что не все прогорели. У Сидорова и его жены живица идет на участке как ни в чем не бывало! Стал ходить к ним, присматриваться. Вроде и сосны те же, и крона не шире… В чем же дело? Проскурин надоумил. Ах, зоркий старик! Почва! Вот где секрет. У Петрушина под ногами брусника, у Сидорова черника. А черника — значит, почва жирнее и в засушливый год питает дерево. А в дождливый, наоборот, брусничный лес щедрее. Вот Сидоров с женой в один год вдвоем на один участок наваливаются, на тот, который выгоднее… Тогда ему и пришло в голову, если соединить пять-шесть участков и вздымщикам объединиться, в любую погоду можно брать живицу полной мерой. Потом стал замечать, что каждое дерево имеет свой час для самого большого выхода живицы, свою погоду. Начал вести записи. Составил маршруты обходов на разные случаи.
Рассказав все это, Петрушин отступил на несколько шагов, снова пристально вгляделся в меня и сказал с такой силой, страстью даже, что у меня мурашки по спине побежали:
— Помогай, Вера Иннокентьевна! Сорганизуем на твоем участке комплексную бригаду! До каких пор так можно — один и один, как старатель. Видала, как тайком золотишко моют? Человек, точно зверь, в чащу уходит. Вон Сидоров с Асмоловой Дашку, сборщицу, загоняли — пикнуть боится. Потому, при них зарабатывает. Ей с ребенком без мужа легко ли? За собаку ее считают. А все потому, что каждый за себя старается, до других дела нет.
Слушала, слушала его и вдруг поняла, что он просто-напросто очень добрый человек. Потом шла домой и все думала об этом Дон-Кихоте в латах, с тонкой шеей и утиным носом. Все-таки самое прекрасное в человеке — доброта!
