Проблески золотого детства - [19]

Я сказал: «Есть причина».

Он сказал: «Какая?»

Я сказал: «Я только отвечаю. Я никогда не спрашиваю. Если у тебя есть вопрос, ты можешь задать его мне. Если у тебя нет вопросов, тогда держи рот закрытым».

Мы вдвоем засмеялись, потому что оба принадлежали к одной категории сумасшествия. Он попросил меня продолжить путешествие с ним, но я сказал: «Прости меня, я должен идти своим собственным путем, и с это-го момента он расходится с твоим».

Он не мог поверить. Он никогда не приглашал кого-то раньше. Это был человек, который отказал даже императору Ву — величайшему императору тех дней, с величайшей империей — как будто бы он был нищим. Бодхидхарма не мог поверить своим глазам, что я смог отвергнуть его.

Я сказал: «Теперь ты знаешь, каково быть отвергнутым. Я хотел дать тебе вкус этого. Прощай». Но это было четырнадцать веков назад.

Напомните мне об этом немце позже… о Гурджиеве, который был жив только несколько лет назад. Он должен был бы видеть Гурджиева, и тогда он бы узнал, как просветленная или озаренная личность ведет себя и говорит. Нет ничего, о чем бы Гурджиев не говорил и, конечно, те слова не записаны в его книгах, потому что никто не опубликовал бы их.

Или, если его интересует только индийское просветление, которое, кажется, доминирует у этих идиотов… иначе, что бы Индия делала с ним? Просветление случается везде. Если его интересует только индийское просветление, тогда нам очень близок Рамакришна. Его слова не были сказаны правильно, потому что он жил в деревне и использовал деревенский язык. Все те слова, которые, как люди думают, не должны использоваться любым просветленным были вычеркнуты. Я странствовал по Бенгалии, спрашивая людей, которые еще говорят так, как говорил Рамакришна. Все они сказали, что он был ужасен. Он имел обыкновение говорить так, как человек должен говорить — с силой, без страха, без какой-либо утонченности.

Я всегда говорил так, как мне нравится. Я не чей-нибудь раб, и меня не волнует, что эти идиоты думают про меня. Это в их руках: они могут думать, что я просветленный; они могут думать, что я озаренный; они могут думать, что я невежественный. Они могут думать все, что хотят — это их дело. Они могут писать; бумага есть, чернила есть. Почему они должны заниматься мной?

Кстати, Яшу, из-за того, что ты грустила, ты привнесла этого идиота сюда. Никогда не будь грустной снова — потому что если ты будешь, то я привнесу этого идиота, а ты знаешь, что я могу привносить все отовсюду, даже из ниоткуда.

Сейчас мы покончили с этим немцем и грустью, так? Но крайней мере, похихикали… хорошо! Да, я могу понять. Даже если смеяться в грусти, у нее есть другой цвет для этого, но это естественно. Мои саньясины должны научиться быть немного над природой. Они должны научиться тому, о чем никто не беспокоится в обычном мире. Разлука имеет свою собственную красоту, как и встреча. Я не вижу ничего плохого в разлуке. Разлука имеет свою собственную поэзию; человек должен только выучить ее язык, и человек должен жить в ее глубине. Тогда из грусти приходит новый вид радости… который кажется почти невероятным, но это происходит. Я знаю это. Это то, о чем говорилось этим утром. Я говорил о смерти моего Наны.

Та разлука была окончательной. Мы больше не встретимся снова, однако в этом есть красота, и он сделал это еще более красивым, повторяя мантру. Он сделал разлуку более молитвенной… она стала благоухающей. Он был стар и умирал, возможно, от тяжелого сердечного приступа. Мы не сознавали этого, потому что в деревне не было врача, даже аптекаря, лекарств, поэтому мы не знали причину его смерти, но я думаю, что это острый сердечный приступ.

Я сказал ему тихо: «Нана, хочешь ли ты что-нибудь сказать мне перед тем, как ты уйдешь? Последние слова? Или может ты хочешь дать мне что-то, чтобы я помнил тебя всегда?»

Он снял свое кольцо и положил его в мою руку. То кольцо теперь у моего саньясина; я отдал его кому-то. Но то кольцо всегда было тайной. Всю свою жизнь он не позволял никому смотреть, что в нем, однако частенько, снова и снова смотрел в него. Кольцо было залито стеклом, через которое можно было смотреть. Сверху был бриллиант; на каждой из его сторон было стеклянное окно.

Он не разрешал никому видеть то, на что он смотрел через эти стекла. Внутри была статуя Махавиры, джайнского тиртханкары; действительно прекрасный образ, и очень маленький. Должно быть, там был маленький портрет Махавиры, а эти два стекла увеличивали его. Они увеличивали его, и он выглядел действительно огромным. Для меня кольцо было бесполезным, потому что, к сожалению, даже хотя я приложил все мои усилия, я никогда не мог любить Махавиру так, как я любил Будду, несмотря на то, что они были современниками.

Чего-то не хватает у Махавиры, а без этого мое сердце не может биться с ним. Он выглядит точно как каменная статуя. Будда выглядит более живым, но не удовлетворяет моим стандартам жизненности - вот почему я хочу, чтобы он также стал и Зорбой. Если он встретит меня где-нибудь в ином мире, будет большая проблема. Он закричит на меня: «Ты хотел, чтобы я стал Зорбой!»