Проблеск истины - [46]

Джи-Си был чуть младше моего старшего сына, и если бы двадцать лет назад я поехал, как и собирался, в Аддис-Абебу, чтобы пожить там год и написать книгу, то наверняка встретил бы его двенадцатилетним подростком, потому что его лучший друг был сыном моих знакомых, у которых я намеревался остановиться. Но поездка сорвалась, вместо меня в Аддис-Абебу отправились войска Муссолини, и человека, предлагавшего мне кров, перебросили на другой дипломатический пост, поэтому с Джи-Си я познакомился гораздо позже. К тому времени у него за плечами уже была, во-первых, длинная, тяжелая и крайне безотрадная война, а во-вторых, утраченный британский протекторат, в котором началась его блестящая карьера. На войне он был командиром ополчения — дрянной расклад, если у тебя есть совесть. Выиграешь сражение с малыми потерями, нанеся противнику значительный урон, — и командование обвинит тебя в неоправданной жестокости; ценой большой крови разобьешь превосходящие силы противника-и прослывешь мясником, которому не жаль своих людей.

Честному человеку на посту командира ополчения не светит ничего, кроме неприятностей; остаться в живых — и то большая удача, и еще не факт, что не позавидуешь погибшим.

Когда я впервые встретил Джи-Си, он уже преуспел на новом поприще в другой британской колонии и не жалел о прошлом. За спагетти и красным вином он рассказал, как один свеженазначенный британский чиновник отчитал его за грубое слово, произнесенное в присутствии дамы, которая впоследствии оказалась чиновничьей супругой. Мне было досадно, что Джи-Си приходится иметь дело с подобными людьми. На первых поколениях «джентльменов в пробковых шлемах» кто только не топтался, однако новую формацию этих господ толком не описал никто, за исключением Оруэлла в «Днях в Бирме» и отчасти Ивлина Во в «Черной напасти». Я посетовал, что Оруэлла нет в живых, и рассказал Джи-Си, как встретил его в Париже в 1945 году, после Арденнской операции. Оруэлл явился ко мне в гражданской одежде, в 117-й номер гостиницы «Ритц», где я держал небольшой арсенал, и попросил взаймы пистолет, потому что «они» за ним следили. Он хотел что — нибудь миниатюрное, незаметное под одеждой, и я удовлетворил его просьбу, предупредив, что человек, в которого он выстрелит, в конце концов, наверное, умрет, но ждать придется долго. Тем не менее пистолет есть пистолет да и Оруэллу, я полагал, он был нужен скорее как талисман.

Оруэлл выглядел изможденным и взвинченным, и я пригласил его отобедать. Он отказался, сославшись на спешку. Я предложил ему в охрану пару крепких парней. Он поблагодарил и сказал, что, кроме пистолета, ему ничего не надо. Мы обменялись парой слов об общих знакомых, и Оруэлл откланялся. Я поручил двум парням провести его от гостиницы и проверить, есть ли слежка. На следующий день мне доложили:

— Папа, за объектом слежки нет. Он довольно подвижен и отлично знает Париж. Мы навели справки у такого-то и у брата такого-то — похоже, объект никого не интересует. У него есть связи в британском посольстве, однако ничьим агентом он не является. Информация неофициальная, но надежная. Хотите подробную сводку перемещений?

— Ни к чему, — сказал я. — Надеюсь, он весело проводит время?

— Да, Папа.

— Я рад за него. Наблюдение снимите. Пистолет у него теперь есть.

— Да, знатный пистолет, — хмыкнул один из парней. — Впрочем, вы его предостерегли.

— Верно, мог бы взять что-нибудь посерьезнее.

— Ручной пулемет, например.

— Да ну, — сказал второй парень. — Пулемет слишком заметен. Пистолетик в самый раз.

На этом тема была закрыта.

Джи-Си страдал от бессонницы и, случалось, читал всю ночь напролет. Дома в Каджиадо у него была отличная библиотека. Я, в свою очередь, привез в лагерь здоровенную холщовую сумку, набитую книгами — их впоследствии расставили по импровизированным полкам, сделанным из пустых коробок. Кроме того, в Найроби при отеле «Нью-Стэнли» был неплохой книжный магазин, а в нескольких кварталах — еще один, и каждый раз, приезжая в город, я закупал интересные новинки. Для Джи-Си чтение было идеальным средством, от бессонницы, увы, не излечивающим, и фонарь в его палатке зачастую горел до утра. Высокий официальный статус и классическое воспитание не позволяли ему путаться с местными женщинами. Он, впрочем, никогда не находил их привлекательными, и они, насколько я знал, платили ему тем же. Была, однако, девушка, мусульманка индийского происхождения, милейшее и нежнейшее создание, которая любила его искренне и безнадежно. Она убедила Джи-Си, что в него влюблена ее сестра, которую домашние держали в строжайшем затворничестве, и от имени сестры писала ему записки и передавала подарки. Это был грустный и очень целомудренный расклад, которому сопереживали все, кроме Джи-Си; он, конечно, был приветлив с несчастной девушкой, когда приходил в лавку ее родителей, но не более того. В Найроби у него хватало белых подружек; впрочем, я с ним на эту тему не разговаривал; может, с Мэри он был более откровенен, хотя никто из нас троих по большому счету не имел привычки сплетничать о сердечных делах.

В Шамбе ситуация была иной: книг не читали, радио не слушали, оставалось только чесать языки. Я неоднократно спрашивал у Вдовы и у ее дочери, которая решила, что хочет быть моей женой, почему они не любят Джи-Си. Сперва они отмалчивались, а потом Вдова заявила, что об этом неприлично говорить. В конце концов выяснилось, что дело в запахе. Все люди с моим цветом кожи, по мнению местных, жутко воняли.