Пробитое пулями знамя - [34]

Сколько времени она так простояла, Клавдея определить не могла. Ей казалось — очень долго. Что происходит на мельнице или за стенами мельницы, она тоже не знала. Сквозь оглушающий грохот колес ни единого звука с улицы к ней не доносилось.

Выходить или еще подождать? Клавдея пыталась представить, как спускался по лестнице Черных, как у мучных ларей встретился с Яковом, о чем говорили они, решив, что бабы с листовками на мельнице нет. Наверно, вскочили снова на коней и поехали обшаривать поселок. Тогда можно и выйти бы.

А вдруг они еще здесь? Сидят в теплой каморке у мельника, пьют чай или водку, и какой-то помольщик играет им на тальянке. Да все равно — здесь они или поехали по поселку, ей, Клавдее, отсюда до вечера выйти нельзя, кто-нибудь обязательно увидит. Черных с Яковом теперь успели повсюду распустить злую молву, что ищут страшную злодейку, которая сеет листовки с призывом всех жечь, убивать, а крестьян лишать земли. Попадись она теперь любому — добра не жди.

Зимний день короток, а все же, когда так вот, на морозе, промокшая стоишь у воды и в ушах ломит от скрежета и грохота колес, вечер придет ох не скоро. Руки онемели, и Клавдея совсем было уже решила выйти в деревню — пусть увидят, — но тут подумала: Черных ее встречал в Рубахиной и раньше, знает, что ходит она туда к Еремею. Сумел ли пьяный Яков точно описать Черных все ее приметы? Может, ему еще и невдомек, что баба — с листовками — знакомая Еремея. А покажись — и эти подлые живо тогда доберутся не только до него, но и до Порфирия, до Лизы… Сколько бед тогда наделает она! Нет, уже лучше за всех перестрадать одной. Клавдея припала плотнее грудью к холодному, мокрому дереву и отвернулась к стене. Стоять…

Вдруг кто-то сильно дернул ее за воротник. Клавдея испуганно вскрикнула, попробовала вырваться, отмахнуться, но чья-то сильная рука решительно крутнула ее и, как тяжелый куль, выволокла наверх и усадила на мосток.

Дура чертова! Чуть не утопила. Оборвался бы я, тебя вытаскивая, — думаешь, что? Подо льдом были бы оба вместе, как твои листочки.

Над нею стоял рослый молодой мужик. Он был в одной ситцевой рубахе, но на голове надета круглая шапка с суконным верхом, а на ногах — мягкие козьи унты. Мужик заговорил, и облачко пара вырвалось у него изо рта:

Как ты не закоченела тут вовсе? Ну, бе-да с тобой!

Клавдея хотела спросить его, кто он такой и где Черных с Яковом, но голоса не было совсем, и она только помотала возле губ рукою. Мужик понял.

Да я из помольщиков. Не бойся. А эти сволочи здесь по поселку все рыщут. — И добавил: — Ну, тетка, толковая ты, а глупа, башка твоя осетровая! Листочки своп в волу бросила. Сообразила… Их же из-под сруба волной на лед выплеснуло! Хорошо я повел коня поить и допрежь меня листочки твои никто не видел. А то бы что? Ну, я и смекнул: коли из мельницы человек бросил в воду листочки, стало быть, и сам где-то тут. А Черных, на счастье твое, пе скумекал, что ты в экую страсть можешь полезть. Он бы тя сразу в воду. Шибко грозился он. Да-а… А вообте-то смелая ты, тетка. Баба ты прямо первай сорт!

И Клавдее стало сразу хорошо — и от этих слов, и от того, что рядом с ней человек-друг. Слова «баба ты первай сорт» тоже вроде знакомые… Где, когда и от кого она их слышала?

Ну, чего уставилась? Листочки — это дело мне известное. У отца лошадь одна, а таких лбов, как у меня, четверо. Так я хотя и деревенщина, а все в городе на заработках верчусь. Многое слышу и знаю. — И вдруг оборвал себя: — Да ведь в рубахе к черту тут заколеешь с тобой! Как мне тебя отсюда выручить? Другие помольщики, скажу я тебе, ненадежные. Сиди лучше пока, коли больше сидела. Еще мешок ржи смелется у меня, тогда думать буду.

Но через несколько минут он появился снова, сунул ей в руки ломоть хлеба и добрый кусок соленого свиного сала.

Погрейся хоть едой. Черт его знает, боюсь тебя народу показывать, все Черпыхом распаленные. Сиди. Ноги мокрые?

Мокрые, — сказала Клавдея, в ознобе стуча зубами. II провела ладонью по лицу. Разбитый и отекший глаз уже не болел, по ей казалось, что опухоль застилает теперь и другой глаз, оттого она так плохо и видит мужика. — Мокрые ноги, не чую их вовсе, будто не мои. А все листовки на лед-то выплеснуло?

А я откуда знаю, сколько было их у тебя. Две я поднял. Одна ко льду пристыла, разодрал ее в лоскутки, ни черта не прочитаешь. А другая — первай сорт. Я тебе отдавать не стану. Ну, сиди пока еще.

Как тебя звать-то хотя?

Финоген.

Клавдея откусывала черствый ржаной хлеб, медленно разжевывала куски присоленного с черемшой сала, чувствуя, как теплее становится в желудке и утихает по всему телу острая дрожь. А между тем неотвязная мысль все время стучала у нее в голове: «Выдюжу или свернет меня хворь? Так я прозябла, так прозябла».

Клавдея с трудом переминалась на окоченевших ногах. Вокруг нее по густо заиндевевшим стенам блуждали тусклые зеленые зайчики, иногда вспыхивая мелкими радужными точками на концах бесчисленных ледяных сосулек. А под мостком узорчато пенилась вода, билась в тесном срубе и, казалось, хотела его разбить и опрокинуть. Если бы Клавдея одна оставалась здесь ждать наступления вечера, она бы не выдержала. Но теперь, когда она знала, что рядом есть друг, который все время думает, заботится о ней, Клавдея находила в себе неведомо какие еще остатки сил, чтобы держаться в этом злом холоде. Друг! Это слово ласкало и грело. Друг! Самое большее, что нужно всегда человеку.