Про всех падающих - [48]
Горман. Вообще-то нет, жена мне запрещает.
Пауза.
Крим. Вытащила и мою зажигалку, мерзавка, мое старое огниво.
Горман. Ничего, не страшно, я на потом оставлю.
Крим. Мерзавка, ясно как Божий день, и зажигалку стащила, это ни в какие ворота не лезет, ни в какие ворота, у меня уже ничего своего не осталось. (Пауза.) Может, попросим вон того господина? (Приближаются шаги.) Прошу прощения, сэр, огонька не найдется?
Шаги удаляются.
Горман. Да, теперешняя молодежь, мистер Крим, такая молодежь пошла, до стариков им дела нет. Подумать только, подумать только… (Внезапно воцаряется полная тишина. 10 секунд. Мелодия возобновляется, сбивается, прерывается. Тишина. Возвращается уличный шум.) На чем мы остановились? (Пауза.) Ах да, армия, вас призвали в девятисотом, в девятисотом, в девятьсот втором, правильно я говорю?
Крим. В девятьсот третьем, девятьсот третьем, а вас в девятьсот шестом, так?
Горман. В девятьсот шестом, Четем.
Крим. Артиллерия?
Горман. Пехота, пехота.
Крим. Вы что-то путаете, пехота была не в Четеме, неужто не помните, в Четеме стояла артиллерия, вы, верно, в Кетерэме были, Кетерэм, пехота.
Горман. Четем, говорю вам, помню ясно как вчера, паб Моррисона на углу.
Крим. Гаррисона. «Привал у дубков» Гаррисона, мне ли не знать Четем. Сколько раз мы отдыхали там с миссис Крим, Четем я знаю изнутри, Горман, вдоль и поперек, «Привал у дубков» Гаррисона, на углу, как ее, эту улицу, ну там, на пригорке, ах, ну ничего, всплывет, мне ли не знать «Привал у дубков» Гаррисона на углу как ее, проклятье, скоро имя свое забуду, там еще сквер, сейчас вспомню.
Горман. Моррисон ли, Гаррисон ли, но стояли мы в Четхаме.
Крим. Да не может такого быть, в Четеме артиллерия стояла, неужели забыли?
Горман. Я был в пехоте, в Четеме, в пехоте.
Крим. Пехота, ну да, пехота, в Четеме.
Горман. Я вам о том и толкую — Четем, пехота.
Крим. Да не может такого быть, вы, наверное, с войной перепутали, с мобилизацией.
Горман. Мобилизация, помилуйте, я мобилизацию помню как вчера, мобилизация, нас сразу же передислоцировали в Чешем, или нет, в Честер, точно, в Честер, там еще был паб Моррисона на углу и горничная, как же ее, Джоанна, Джина, Джейн, самое начало войны, мы всё никак не могли поверить, Честер, о эти счастливые дни!
Крим. Счастливые дни, счастливые дни, ну это, пожалуй, чересчур.
Горман. Я хочу сказать — начало, те первые дни в Четхаме, мы все никак не могли поверить, да еще та горничная, как же ее звали, ну не беда, вспомню. (Пауза.) Ну и ваш сын, конечно.
Рев двигателя.
Крим. Кхм?
Горман. Ваш сын-судья.
Крим. У него ревматизм.
Горман. Ах ревматизм… Ревматизм — штука наследственная, мистер Крим.
Крим. Что вы такое говорите, у меня никогда не было ревматизма.
Горман. Вспоминаю свою бедную старую мать, всего шестьдесят ей было, а не могла и пальцем пошевелить. (Рев двигателя.) Лекарства от ревматизма так и не придумали, у них одни атомные ракеты на уме, мне-то повезло, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. (Пауза.) Ваш сын, да, его имя мелькало в газетах, дело Картона, как же мастерски он вел это дело, да уж, вполне может собой гордиться, жена как раз читала об этом снова в утреннем «Жаворонке».
Крим. Вы хотите сказать — дело Бартона.
Горман. Дело Картона, мистер Крим, сексуального маньяка, в суде ассизов.
Крим. Это не он, он не в суде ассизов, мой мальчик не там, вовсе нет, он в суде графства, вы хотели сказать судья… судья… как же его… Тот, что председательствовал в деле Бартона.
Горман. А я думал, что это он.
Крим. Конечно нет, говорю же вам, мой мальчик — в суде графства, а не в суде ассизов, да, в суде графства.
Горман. Ох, ну знаете ли, суд графства или ассизов, для меня это всегда было китайской грамотой.
Крим. Ах, но разница-то большущая, великая разница, гражданское дело и уголовное, совсем другая история, как бы гражданское дело попало в «Жаворонка», я вас спрашиваю?
Горман. Вся эта судебная машина, знаете ли, я так в ней и не разобрался, а теперь и подавно — все это китайская грамота.
Крим. Вам в суде доводилось бывать?
Горман. Однажды, ну да, когда разводилась моя племянница, когда это было, тому лет тридцать, ну да, тридцать лет назад, я был страшно встревожен, скажу вам, бедная малышка развелась через два года супружеской жизни, моя сестра так и не пришла после этого в себя.
Крим. Разводы — чума общества, поверьте мне на слово, чума общества, спросите у моего мальчика, если мне не верите.
Горман. Ах, тут я с вами всей душой, чума общества, смотрите, куда это ведет, подумать только, у моей племянницы была девочка, которая и отца-то не знала.
Крим. Она алименты получала?
Горман. Ее поместили в школу-интернат и извели, пока она не стала как тень, вот вам штука.
Крим. Мать алименты получала?
Горман. К чертовой матери деньги. (Пауза.) Итак, ваш сын раздает разводы щедрым половником.
Крим. Как судья он вынужден это делать, как отца — это ранит его в сердце.
Горман. У него есть дети?
Крим. Ну, в известном смысле у него был ребенок, малыш Герберт, прожил четыре месяца, потом скончался, как же давно это было, как давно.
Горман. Ох, Боже ж мой, мистер Крим, Боже ж мой, а больше детей не было?
