Про тебя - [39]

— Финиш! — объявляет он, опускаясь на стульчик и закуривая. Равнодушно принимает подаваемые ему франки и доллары.

— Посиди со мной, — просит он. — пять–десять минут, и всё пройдёт. Схватывает голень на одной ноге, стопу — на другой. Эндартериит, слыхал?

— Слыхал. Бросай курить!

— Зачем? Чтоб сдохнуть на год или два позже? Кроме сына, у меня никого.

— Живи хотя бы ради сына.

— Ему до лампочки, есть я или нет. Всем до лампочки. Слушай, а ты не можешь вылечить эндартериит? Помоги мне!

— Не конечности надо лечить, а всю сосудистую систему. При условии, что непременно бросишь курить.

— Ты сам куришь!

— Это верно. «Врачу — исцелися сам», и так далее. Но сейчас не обо мне речь. Поехали к тебе — попробую помочь.

— Говорил — ко мне нельзя. Жена не признает ни меня, ни моих друзей. Да их у меня и нет. Не нажил за все пятнадцать лет эмиграции.

— Чем жена занимается?

— Всё время или в институте, или сидит за компьютером, пишет статьи. Работает в институте Пастера.

— Понятно. Не повезло ей с тобой.

— Это мне не повезло. Ладно, пошли. Возьмем такси. Покажу тебе Париж — Монпарнас, Монмартр, Бельвиль.

Поднимаемся, идём к выходу из ограды Тюильри.

— На Монмартре я уже был. И на Монпарнасе тоже.

— Тогда — в Бельвиль. В первые годы часто туда ездил, был роман с одной негритяночкой. К вечеру, если хочешь, двинем в Сен–Дени, или на пляс Пигаль — увидишь проституточьи места.

— Не позже девяти вечера мне надо бы вернуться к Ирине. Там девочка, рано ложатся спать.

— Где живут?

— На Буа де Булонь.

— Ничего себе!

…Мы едем в такси. Валера поглядывает на счётчик. Нервно курит.

— Валерка, не мандражируй. У меня есть деньги.

— Привычка. Стал занудой. Эти дамы и господа надавали что‑то около шестнадцати баксов. А я ухитряюсь жить на два доллара в день.

— В условиях Парижа? Каким образом?

— Сейчас увидишь.

Расплатившись с таксистом на углу шумного проспекта с бульваром посередине, Валера подходит к фруктовому ларьку, покупает за два доллара гроздь бананов в целлофановом пакете. Немедленно отламывает от грозди два длинных жёлтых плода. Один протягивает мне, другой очищает себе.

— Идеальная пища. Сытная. Часа на полтора глушит чувство голода. Говорят, предохраняет от импотенции.

Шкурки он почему‑то бросает не в урну, а к стене высокого, узкого дома, где на первом этаже находится какой‑то магазинчик.

— Постой. Я сейчас! — Доев банан, Валера шустро срывается с места и исчезает за стеклянной дверью.

Сам видишь, мне искренне жаль этого человека, я готов помочь ему, чем могу, полечить, сделать всё, что угодно, но он вызывает во мне раздражение уже тем, что втягивает в суету. Подсознательно ищет сострадания. Не даёт возможности даже секунду подумать о том, что произошло — о Ясмине, о моём бегстве из экуменического центра, появлении здесь, в Париже…

— Иди сюда!!! — Весело зовёт Валера, высунувшись из раскрытой двери магазинчика.

— В чём дело?

Он пропускает меня вперёд, в тесное помещение. По полкам расставлены фотоаппараты, фотопринадлежности. На прилавке уже раскрытая коробка с маленькой фотокамерой.

— Покупай! Даром. Двести пять франков.

Старик–продавец, улыбаясь, смотрит на нас.

— Зачем? Я не умею снимать.

— Не надо уметь, — горячится Валера. — Это же «Коника–автомат», со вспышкой! За двести пять франков по всему Парижу не найдёшь, по всей Франции. Покупай!

В конце концов уговаривает. Выходим на улицу вместе с продавцом. Тот показывает мне как обращаться с камерой. Становится у дверей своего заведения вместе с Валерой. Делаю первый снимок.

…Время от времени присаживаясь отдыхать на бульварные скамейки, на стульчики кафе, где я угощаю его рюмашками коньяка, Валера приобщает меня к жизни любезного ему Бельвиля. Фотографируемся.

За долгие годы одиночества у него накопилась потребность выговориться. Терпеливо выслушивать человека — тоже терапия.

— Первые годы я, как дурак, ходил в Тургеневскую библиотеку или в библиотеку Сорбонны. Набросился на все запрещённое в то время у нас, запойно читал откровения религиозных философов, писателей, — говорит он, когда уже в сумерках мы бредём по набережной Сены мимо целующихся парочек, — Читал до посинения. И получил лишь шиш без масла! Эта эмиграция, все её волны, ничего не создали. Тот, кто потерпел поражение, ничего не может создать. Умные, несчастные духовные импотенты! Ничего, кроме растерянности, истерики и тошнотворных рассуждений о судьбах России и о Христе.

— Минуточку! А Бердяев, Бунин, Набоков?

— Тлен! Бунин в эмиграции ничего, кроме тлена не создал, вспоминал кого и при какой погоде трахал. Перечитай! Все это бумажные, или, если хочешь, восковые цветы. Искусно сделаны, похожи на настоящие, но мертвые… Не согласен?

— Отчего же?… В твоих словах что‑то есть.

— Лучше уж ничего не писать, чем ностальгировать на людях… Знаешь что, давай зайдём вон в тот бар, дёрну ещё рюмочку, посидим, послушаем чудного гитариста из Новой Каледонии.

— Рюмочка и гитарист — дело хорошее. Только во мне твоя банановая диета лишь усилила чувство голода… Поздно. Десятый час. Мне уже пора возвращаться. Неудобно, ночую, в сущности, у чужих людей.

— Погоди! Недалеко отсюда чудесный итальянский ресторанчик. Пицца и паста. Я угощаю.