Про Петровича - [16]

— Уф, — сказал Петрович и икнул, смущенно прикрыв рот пухлой ладошкой. — Спасибо, люди. Спасли. Теперь говорите. Ну?

Но люди не говорили. Они смотрели с приязнью, ласково. Они наливали из холодной канистры еще пиво. И в руках у людей было оно — янтарное, с горчинкой, с шапкой пены, в которую окунается нос, холодное…

— Ну, что, — Петрович приподнял стакан, опять полный и холодный, взглянул сквозь него вверх, туда, где невидимое за дымкой солнце жарило и жарило, нагоняя температуру, как в печке. — Ну, будем жить, народ!

— Будем! — сказали все. И выпили.

Петрович сидел в своем парке, что через дорогу от его дома. Вокруг был его город. Люди его города стояли и сидели рядом с ним. И им все было понятно в этой жизни.

— Жить — хорошо, — сказал Петрович, промокнув глаза. — Наливайте, что ли…

Пахло осенью

Петрович скучал. Он не привык быть один. На работе всегда вокруг народ. Дома — жена рядом. Все возится, делает что-то, говорит. И на улице, если просто выйти в парк, что напротив дома, всегда придут к Петровичу люди, всегда есть повод поговорить.

— Во! Климка! — обрадовался он. — Садись, выпьем пива.

Клим шел домой. Он устал. У него болела голова. Но Петрович — это Петрович. Петровича обижать нельзя. Присел рядом, осторожно принял мнущийся высокий пластиковый стакан.

— «Жигули»?

— «Очаково»!

В принципе, разницы никакой, если пива много, оно холодное, и есть компания. Вот, например, Петрович — это хорошая компания.

— Куда бредешь? Чего такой грустный? — спросил подряд Петрович.

— Домой. Устал. И погода эта…

— А что — погода? Ты закрой глаза. Вслушайся. Нет, внюхайся. И не смейся, не смейся. Это я специально так говорю, чтобы любому было понятно. Или я не он? Так вот, Климка, закрываю я глаза, вдыхаю воздух… Вот это, горьковатое — это жгут листья. Значит, правда, конец лету. Но это не страшно. Потому что лето точно будет опять. А запах этот напоминает мне сразу старое — школьные и студенческие годы. Школьные, потому что мели в этом парке листья, собирали в кучи и жгли. А сами носились между белыми дымами… Ты сам-то местный?

Клим был почти местным. То есть, теперь-то — совсем местный. Вон его окно и балкон. Там уже больше года прожил. Всех соседей знал.

— А, все же приезжий у нас. Потому и не представляешь. Вот там, за углом, моя школа. Она старая, двухэтажная. Оттуда нас вели в парк, выдавали метлы и грабли. А потом были костры, да. А вот еще, ты чувствуй, чувствуй! Еще пахнет сырой землей. Вот тога этот дымок плюс сырая земля — совсем другой коленкор получается. Это, выходит, нас вывезли на картошку в колхоз. В резиновых сапогах, в наклон и вприсядку за каждой картофелиной. Потом мешки на тракторный прицеп. А в сторонке из сучьев разных и обломков — костерок. И картошка закопана по краям. Трактор уходит, а мы лезем за печеной, ломаем ее, перекидывая с ладони на ладонь, солим, вгрызаемся. Лица перемазаны сажей и углем. Нам весело и вкусно. Ты, Климка, на картошку ездил?

Клим на картошку не ездил. Он молодой был. Теперь такой обязанности нет.

— Ну, так тебе не понять, выходит. А я три года — каждый сентябрь. Жили в разных деревнях. В домах старых на тюфяках травяных. Еда — картошка, да молоко с ближней фермы. Парное. Хлеб пекли в печи, муку нам выдавали на пропитание. И еще выдавали сметану. Масла не было, что ли, не помню. А сметана была — ух, какая. Твердая почти. Ее отколупывали из большого бидона, куском клали в решето — вот сметану вместо масла на хлеб мазали. И вперед — спасать урожай. Ну, тебе не понять… Молодой.

Он налил по второму стакану. Клим потянулся к закускам, посмотрел вопросительно.

— Бери, бери, — радушно повел свободной рукой Петрович. — Питайся.

Клим выбрал кусок копченой колбасы, стал жевать, потягивая пиво. Хорошо с Петровичем. И накормит, и напоит, и поговорит. Ты только слушай.

— Или вот деревом сырым тянет. Ты думаешь, лавочки эти? Нет, сразу вспоминаются сначала деревянные тротуары. Были мы со стройотрядом в северных поселках. Там тротуары — дощатые. Идешь — поскрипывают. А посреди улицы — глина и ямы и лужи. Там на тракторах народ ездил. Почти у каждого возле дома — трактор. А мы там шли, значит, прямо, прямо — и в местное кафе. Единственное на весь поселок. Стекляшка прозрачная. В том кафе были красивые мраморные столики, высокая стойка, чистые витрины. А в витринах — ценник на пиво одного сорта, второй — на клубничный ликер, и еще на тарелочке бутерброд с сыром. Белый хлеб, а на нем тоненький дырчатый кусок сыр. Он уже слегка заветрился, края приподнялись, слеза выступила. Но это же сыр. Что ему будет? Вот мы там с ребятами пили пиво и этот ликер…

Петрович глянул на свой стакан, пошевелил бровями в мыслительном усилии.

— Вот такое, пожалуй. Только у нас оно — из пластика. А там в розлив было.

Он помолчал, зажмурившись.

— А еще это сырое дерево — пристань на большой реке. Река такая, что другой берег еле виден. Пахнет деревом и немного рыбой. Сыростью несет. Мы тогда приехали на практику. Никого и ничего не знали. Подходит ко мне мужик и просит трешку за настоящий болоньевый плащ. Что? Ха! Тебе не понять. Плащ из болоньи — это ж самая такая вещь, понимаешь… Ну, вот как костюм адиасовский позже. Как джинсы ранглеровские. Или импортные самые настоящие кроссовки, в которых потом и в театр, и в музей, и на свидание, и в ЗАГС. Болонья — вещь. Но я не купил, испугался. И потом — три рубля. Зарплата когда еще будет, а на три рубля можно было продержаться пару недель. Не веришь?