Про Лису (Сборник) - [12]

И больше уже не мог забыть.

Запах сигаретного дыма и привкус табака слизывали с языка вкус и аромат ее духов.

Будто вытравливали ее из его тела. Следы физического соприкосновения позже смоются в горячей ванне, которая ждет его в гостинице. Но забыть уже будет нельзя. Пианист никогда и не забывал, обманывая себя. Даже считая ее шлюхой, продавшей себя врагу, он всегда цеплялся за ее взгляд на фотографии с Генералом. Почему-то ему казалось, что оттуда она смотрит на него.

Фотография все еще лежала в бумажнике. Он согнул ее так, что немец оказался с другой стороны. Отрезать его совсем не решился. Пианист почти никогда не доставал этого снимка — к чему? Он и так, едва закрывал глаза, ясно видел ее лицо.

Он и так… был наполнен ею. Она продолжала жить с ним все эти годы. После шталага — в особенности. Наверное, именно тогда он застыл — одеревенел. Не пускал в себя никаких чувств. Потому что, если бы начал чувствовать, его бы не стало. Как всякое живое существо, Пианист боялся боли. Душевной более, чем физической.

Теперь он знал правду.

Знал, для чего: для чего Генерал, для чего все… И от этого на какое-то мгновение стало по-настоящему страшно. От этого и от вопроса «а если бы…»

Если бы можно было все изменить?

Если бы не плен.

Если бы не война.

Если бы не его молчание.

Если бы не ее отвага.

Странное и страшное осознание, что это она спасала его… в каждом из тех людей на коллективном фото с французскими военнопленными, которые наверняка получили такие же удостоверения, как удостоверение Франсуа Диздье — в каждом из них она спасала его. Даже когда сама не догадывалась об этом.

Если бы не этот проклятый поезд, который увозил ее в Брест!

Если бы не эта чертова сигарета, кончик которой едва тлел!

Если бы он ее не любил!

Холодный рассветный воздух на вокзале, когда весь мир был подернут сиреневым полумраком их нового расставания, прояснял мысли.

Пианист любил Лису. Прежде этого казалось недостаточно. Теперь только это еще и оставалось, когда слетела вся шелуха.

Но было еще кое-что, что только в это утро ворвалось в его мысли, разрушая все барьеры памяти и обстоятельств.

Удивительное открытие: Пианист не жил без Лисы. Ни минуты не отделяя ее от себя. Никогда. Словно оставляя ее внутри, изнанкой, не произнося имени, не видя годами… Иначе давно бы прошло. А не проходило. Всю жизнь таилось в ошметках души, на закоулках сознания, искаженными тенями в душных барах, где приходилось играть. Мешая во всем. И при этом спасая раз за разом.

Все его хваленое везение — чтобы встретить ее сейчас. Чтобы встречать ее: в кабаре, на сцене, в «Томном еноте», в шталаге, в поезде. Раз за разом. Чтобы одна из встреч оказалась той самой. Чтобы, наконец, понять, что он может все изменить. В его силах все изменить.

Ждала ли Лиса?

Гудок поезда и грохот от вагона заставили Пианиста очнуться. Он вздрогнул и обернулся к проводнику, убиравшему лестницу.

— Передумали? — спросил тот, когда Пианист жестом попросил обождать.

— Рано вышел, — отмахнулся он.

Хотя в действительности и сам прекрасно понимал, что опаздывал. Везде и всегда. Кого в том винить?

Он прошел узким коридором к ее купе, которое покинул несколькими минутами ранее, продолжая сжимать в руке ручку чемодана. Тот все так же прибивал к земле тяжестью горечи.

Выпустил ее он только тогда, когда увидел Лису. С безумными перепуганными глазами она мчалась по коридору. Мчалась к нему. Мчалась за ним. Чемодан глухо ударился о ковер на полу, но этого Пианист уже не слышал. Он вцепился пальцами в ее тонкие плечи и прохрипел, задыхаясь:

— Ты сумасшедшая! Я всегда знал, что в тебе ума не больше, чем у курицы. Но даже мне не приходило в голову, что все настолько плохо! Вообразила себя Матой Хари? Или кем там еще? Чем, кроме подделки удостоверений, ты еще занималась, идиотка?

Она молчала. Лишь пальцы ее судорожно цеплялись за ткань пальто, да плечи тряслись от несдерживаемых рыданий. Пианист чертыхнулся. Прижал Лису к себе еще крепче, чуть приподнял над полом, перешагнул через чемодан и затащил ее в купе. Дверь за ними плотно закрылась. И только чемодан сиротливо остался валяться в коридоре до следующей станции, когда проводник стал разыскивать его владельца.

Четвертая новелла про Лису

Наидосаднейший парадокс человеческой сущности заключается в том, что лежащее на поверхности человеку не нужно, как бы хорошо оно ни было. Он стремится нырнуть поглубже в поисках того, что глазу не видно. И разочаровывается, ничего там не найдя. Впрочем, важна не находка, а поиск. Пианист, стоявший на кухне небольшой квартиры в Ренне и варивший кофе, ни в чем на свете не был так уверен, как в этом. На закатанные до локтя рукава белоснежной рубашки, заправленной в темно-серые брюки, брызнуло несколько капель, когда он переливал горячий напиток в чашку.

Кофе он пил крепкий и горький, без сахара и без изысков. После бессонных ночей вполне помогало работать. Ночи были бессонными по разным причинам.

Иногда крохотный оркестр, который он сколотил в первые же недели в Ренне, играл ночные концерты в баре у дурака Бернабе. Концерты были почти благотворительными — хозяин не только дурак, но и скряга. Но нужно же с чего-то начинать. Эти выступления давали чувство свободы. В опере Пианисту не нравилось. Оказывается, он не любил театра. Как не любил понятие академичности. А возвращение к аккомпанированию Пианист не считал возможным. Аккомпанировать кому-то после Лисы?