Про Лису (Сборник) - [10]

Гостиная была маленькой. Несколько стульев вокруг обеденного стола. Но того довольно. Дисциплина среди офицеров в лагере казалась железной, если не знать, что оставалось внутри домика на пригорке. Четверо мужчин. Три женщины. Вечеринка во чреве разлагающейся Франции. Отвратительно было думать, что четвертой женщиной по сути была Лиса. Они разминулись во времени.

А Генерал в эту игру нынче не играл — был задумчив и молчалив. После ужина оказался возле Пианиста. Присел на кресло, откинул голову назад, прикрыл глаза и слушал. Прошло немало минут прежде, чем он разомкнул тонкие губы и с грустной улыбкой сказал:

— Послушайте, я писал о вас начальству. Несправедливо, что вы здесь. Мне бы хотелось помочь.

Пальцы Пианиста зависли в миллиметре от клавиш, но на Генерала он не смотрел.

— К чему утруждать себя? Когда это будет возможно, освободят. Значит, сейчас невозможно.

— Не мне объяснять вам, что это невозможно в ближайшее время.

— Но кого-то же возвращают.

— Кого-то… не с вашими цыганскими корнями. Играйте! Что же вы замолчали?

Пианист чуть заметно улыбнулся и вернулся к клавишам. Генерал закурил. И продолжил:

— В конце концов, формируют небольшие оркестры для поднятия духа наших солдат. Вы могли бы…

— С моими цыганскими корнями играть немцам?

— Мне же играете.

— Вы необыкновенно добры, господин группенфюрер.

— Неважно. Я про солдат так сказал… Если все получится, вернетесь в Париж, устроитесь в оркестр. И будете помнить, что однажды вам помог немец.

— Да уж, не забуду, — усмехнулся Пианист.

Это он помнил.

Человеческая память — величайшая ошибка природы! Она не позволяет дышать полной грудью. Она нагружает спину неподъемной тяжестью. А мысли и сны наполняет кошмарами. Впрочем, ошибка — сказано громко и нелепо. Быть может, замысел Творца?

И все же Пианист склонялся к мысли об ошибке. Создатель карающий ему был так же мало интересен, как и причины и следствия войн. Он просто знал, что никогда не позволит немцу себе помочь. Правильное и неправильное он различал лучше прочего.

Лионец тоже помнил многое. И, в отличие от Пианиста, забывать не хотел. Избиение у канавы, куда он упал, сломав ногу — особенно. Лучше всего запомнилась грязь, в которую он окунулся физиономией. И мелкий влажный щебень, расцарапавший щеку и ладони. За 70 рейхспфеннингов в день.

— Говори, — едва слышно шепнул Пианист, найдя Лионца в бараке, куда пришел из дома Генерала.

Было темно. Тяжелый и неизбывный запах фекалий из траншей не исчезал даже ночью. Первые несколько дней в шталаге Пианиста рвало от этого запаха. Сейчас привык.

— Завтра осмотр, — прошептал Лионец. — Из города к нашим фельдшерам кого-то привезут. И будет автомобиль. Целых два часа у ворот.

— Посреди дня?

— В карауле Одо. Оглушишь его, пока я доковыляю.

— Пристрелят, не успеем за ворота выехать.

— За ворота — успеем. А дальше… Тебе не плевать?

Пианисту было плевать. Лишь бы за ворота.

Он знал, что иначе никогда уже не избавится от кошмара, стоявшего перед глазами — узкая щель, за которой исчезал мир Лисы.

Месяцы спустя это видение уже не мучило. Пианисту начинало казаться, что забвение все же приходит однажды, затягивая тонкой коркой то, что кровоточит.

Он верил, что забыл. Пока однажды не встретил Генерала.

***

Однажды Пианист встретил Генерала.

Это случилось в Тюле, полном летящей под солнцем искрящейся паутины. Если не видеть среди почти игрушечных улиц с игрушечными домами вполне себе настоящих солдат, то можно было подумать, что и нет никакой войны. Что это игрушечный город розовощекого карапуза, который создал целый мир согласно своему разумению.

Пианист удивлялся себе — как это еще хватает у него времени различать в воздухе паутинку? Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь густые ветви деревьев. Удивительные золотистые пятна, разбрасываемые ими по стенам и дороге. Лицо молоденькой девушки с крупной родинкой у виска, хмуро глядевшей на него из-под бровей. Следуя странному для него порыву, он подмигнул ей, а она дернула плечиком и скрылась за углом комендатуры.

Только сумасшедший с фальшивыми документами может сторожить машину у комендатуры, полной немецких офицеров. С его возрастом, с его внешностью, с его прошлым. Но странное дело — чем больше он рисковал, тем сильнее ему везло. Жизнь щадила его. Может быть, вместо его семьи, которой давно уже не было? Порой ему казалось, что гибель матери, отца, братьев и сестер — жертва его собственному благополучию. Будто бы то, что должно было распределяться между всеми ними, досталось только ему.

Он получил незаслуженно много, никогда не довольствуясь полумерами. И в то же самое время он не имел главного. Смутного, неясного, недостижимого.

Тем более странно было смотреть, как летит паутинка в индейское лето, и испытывать мимолетное счастье. Счастье единственного мгновения за шаг до пропасти.

Офицер, на ходу надевая фуражку, спустился по ступенькам с крыльца.

Пианист вжался в стену, глядя, как он садится в подъехавший кюбельваген.

Человек, следовавший за офицером, был заботой Пианиста. Пальцы его чувствительности не утратили. Они скользили по курку, и он ощущал каждый миллиметр этого скольжения к смерти, как до этого ощущал жизнь.