Призвание - [75]

И вот на другой день мать подводила босого Ильку, крепко держа его за руку, к каменной, в два этажа мастерской. На крыльце принялась осенять себя мелким крестом, суеверно шептала молитвы, боясь наткнуться на Хана. Сердце у Ильки то принималось прыгать, словно у пойманного зайчонка, то обмирало совсем.

Мать отнимавшимися руками открыла входную дверь…

Хан стоял в коридоре в гороховом новом пальто, собирался куда-то ехать. Матушка с ходу бухнулась в ноги, запричитала:

— Батюшко, сделай милость, возьми уж мово-то в ученье!.. — и опять, и опять об пол лбом.

Хан скосил на нее татарские узкие глазки: «Встань, баба!» Надевая перчатку, сказал:

— Разве тебе не известно, что нет у меня местов в мастерской?! Да и мало помещение…

— Батюшко, милостивец, не обессудь! — взвыла мать. И за рубаху дергает Ильку сзади: кланяйся, мол! — Он у нас уж подученный!..

Хозяин в сомнении глянул на мать:

— Подученный, говоришь? А чего он умеет?!

Тут-то уж Илька не растерялся, пискнул птичьим тонюсеньким голоском:

— Я рисовать умею! И два раза рождество богородицы писал!

Хан поглядел на него с интересом: «Ишь ты!» Подумал, помямлил губами и объявил:

— Завтра к пяти утра приходи.

Дома отец даже выпил на радостях. «Видишь, мать, как все оно получилось! Поклонилась — и вот тебе результат…» И принялся наставлять сына (любил поученья читать под хмельком!): кланяйся, мол, почаще, голова не отвалится. Для нашего брата, для богомаза, главное — это не то, что ты умеешь, а как потрафишь хозяину. Не потрафь — и будь хошь какой расхороший мастер, а всё одно нехорош. И в пример приводил Голоусовых, новых хозяев Ильки. На его еще памяти были простыми иконописцами у Сарафанова, а сумели потрафить в Москве Филимонову-генералу — и получили заказ от него на роспись кремлевских палат. Денег целую гору там огребли, теперь вон своя мастерская, сами деньгами шумят, большими ворочают тыщами…

Крепко запало отцово то поученье в Илькину молодую голову. Запомнил его на всю свою жизнь и всегда поступал соответственно. В артель он был принят позднее других, с испытательным сроком, манеры своей не имел, подражал другим мастерам, которые были в славе, а больше Буканову, Долякову. Писал какое-то время сказки, парочки, поцелуи, как все, но дипломы, награды и премии, что первые годы дождем сыпались на артель, его стороной обходили, пока не усек, в чем тут дело. И вот вместо «троек», «гулянок» и «парочек» запорхали одна за другой из-под тонкой беличьей кисти его броши, коробочки, пудреницы с «красным обозом», «избой-читальней», «колхозными праздниками». Будто чувствовал он, куда повернется дело, и одним из первых начал писать в стиле новом, реальном, как пишут картины большие художники. И — угадал!.. Долякова теперь поносят кто и как только может, он же, Золотяков, круто в гору пошел, работы его все чаще брали на выставки, приобретались музеями, имя их автора стало мелькать на страницах журналов, газет. Работы свои старался он приурочивать к знаменательным датам, к праздникам, и теперь даже бывший наставник артели, московский профессор, увидел в его коробочках, брошах, пудреницах завязь нового мироощущения, решительное преодоление старого. А досужие искусствоведы и журналисты всегда приводили его как пример перехода на новые рельсы, образец перестройки всего талицкого искусства.

За вещи свои он всегда волновался, пока их рассматривал худсовет. Но как только они принимались на худсовете, волнение его исчезало, а вместе с волнением — и весь его к ним интерес.

4

Золотякова дома не оказалось, супруга сказала: ушел на реку.

Там он его и нашел, Ухваткин, но не одного, а с Плетюхиным. Оба, растелешенные до подштанников, расставляли крылены: Плетюхин, подставив солнцу белую, мягкую, словно перина, спину, — от глуби, Золотяков же у берега. Голова, кисти рук, обожженные солнцем, угольно-черные, словно бы сделаны были из другого материала и приставлены к щуплому телу Золотякова, незагорелому, бледному. Напарник его, ухая с головой на глубоких местах, всплывал и шумно отфыркивался. Рядом с тщедушным Золотяковым выглядел он бегемотом.

Завидев катившего в тарантасе Ухваткина, Золотяков опустил крылену, выбрался по откосу навстречу и, рассиявшись морщинами, залебезил:

— A-а, Валерьян Григорьич! Надумали все-таки? Милости просим… Так-то оно и лучше, а то в кабинете да в кабинете, без всякого свежего воздуха! А тут мы рыбки половим, ушицы наварим, у теплинки посидим…

Ухваткин отправил кучера, сказав, чтобы завтра за ним приезжал к обеду.

Золотяков услужливо протянул председателю свои снасти: «Вот половите пока на удочки с бережка, а мы с Алексан Васильевичем кончим крыленки…»

Найдя чью-то старую сижу в прогале осоки неподалеку, Ухваткин нетерпеливо принялся разматывать удочки.

Он любил посидеть у тихой, спокойной воды, на берегу бочажистой, густо заросшей резучей осокой и камышами лесной этой речки. Закатное золотое небо, спокойная гладь воды, молчаливый, облитый лучами закатного солнца лес, тишина, торчащие из воды поплавки лекарством ложились на душу. С тех самых пор, как заступил на новую должность, ни разу не удалось побывать на реке. А так иной раз гребтелось! Помнились прошлые выезды мастеров, веселые, бесшабашные, дружные… Что же их связывало недавно еще, какие общие интересы, в силу каких причин распалось прежнее единение артели? Почему все разбились на кучки, на группки и у каждой вдруг появился свой собственный интерес?..