Призвание - [55]

— Чего регочете тут? — спросил, подходя, Кутырин.

— Пашка вон заливает, как Доляков в гостях у писателя Горького был.

— Ну и чего тут такого? — степенно заметил Кутырин. — Мы с им вместе в Москву, в гости к Горькому, ездили, был такой ициндент…

— А я вам про что, лопухи? — заявил торжествующе Пашка.

Родом он был из соседней деревни, верстах в четырех от села. Художник проснулся в нем рано, когда ему не было и шести. Ушла как-то мать к соседям, оставила Пашку в избе одного: «Ты тут мотри, сынок, не реви, я ментом…» А ушла да и заговорилась, начисто позабыла про Пашку. Приходит, дверь отворяет — господи, твоя воля!.. Печка, дверь и полы — все в избе разукрашено. На печке деревья растут, по полу рыбы плавают, по двери лошади скачут. Сам же художник сидит посередке избы без штанов и уголь грызет, который изрисовать не успел, чугун с углем перед ним, наполовину пустой, оказался…

Скорее из печи другой чугун, с теплой водой. Смыла все это художество Пашкино, в образ его самого привела. Вечером жалуется отцу: вот, мол, сынок-то наш что натворил! А батя лишь зубы белые скалит: «Да не сердись ты, мать! Вот как исполнится парню десять, мы его в школу иконописную отдадим… Пашка, в школу пойдешь?» — «Пойду». Вот и отдали Пашку, когда пришло время.

За три года учебы в казенной иконописной школе запомнилось Пашке лишь то, как отец Николай, учитель закона божьего, грюкнул его по затылку тяжелой священной книгой за то, что не выучил, что было создано господом богом в шестой день творения. А еще что запомнил — как на третьем году обучения дали ему написать по «долбильнику» образ святого Егория Победоносца. Пашка работу исполнил со всем прилежанием, а под Егорием сочинил такие стихи:

Вот Егорий во бою

На серу сидит коню,

Держит в руцех копие —

Жалит змия в жопие…

Выгнать хотели, да революция помешала. Иконописную школу закрыли, сам же Пашка в свои четырнадцать лет вынужден был сесть на хозяйство вместо убитого на германской бати. Пахал, боронил, сеял — надобно было кормить девять ртов, что оставались после отца на его да на материном попечении. К учебе же смог вернуться только спустя десять лет.

3

Ухваткин, еще совсем молодой, широкоскулый, бульдожистый, с комсомольским, падавшим на лоб чубчиком, несколько раз уж звонил в колокольчик и выходил в коридор, приглашая всех на собрание.

Неохотно гася цигарки и тощие папироски, один за другим мастера потянулись в зал. В дверях промелькнула фигура Гришки Халды, обшарпанного и, как всегда, полупьяного. (Видимо, кто-то недоглядел, так как Гришка членом артели не был.) Когда-то считался Гришка отменным мастером-личником, лики писать самого Долякова учил, а в артель попытался вступить — отказали. Отказали решительно, как не заслуживающему доверия (так, между прочим, и было записано в протоколе). Один Доляков с пеной у рта доказывал, какую артель совершает ошибку, какой талант отвергает. Его поддерживал Фурначев, еще несколько человек, но большинство мастеров, особенно молодых, возражали.

С тех пор Халдин начал пить сильнее. Пил все — самогонку, бензин, керосин, парфюмерные и аптечные всякие жидкости, заявляя при этом хвастливо: «Окромя помоев, все пью!» Напившись, ложился на снег, а летом на голую землю, при этом лечь норовил на проезжей части дороги, не позволяя проехать подводам, и выкрикивал вперемежку с матерными ругательствами: «Не уйду отсюда, пока не помру!..» Его подбирали, заваливали на подводу и в непристойном, растерзанном виде везли на ближний край Слободы, в развалюху детной вдовы Ираиды, с которой Гришка сожительствовал.

Когда удавалось ему проникать на собрания, он постоянно мешал докладчикам, выкрикивая реплики, чаще всего непристойные, и мешал говорить. Его выводили, сдавали в милицию, но Гришку там все давно знали, был он в милиции вроде как свой человек.

Говорили о неудавшейся, сложной его судьбе, о загубленном в нем таланте, но, глядя на этот его пропойский, запущенный вид, трудно было поверить, что мог быть когда-то Гришка непьющим и просто путным, порядочным.

…За покрытым красным пахучим ситцем столом уже восседал президиум. Рядом с громадным тушистым Фурначевым сидел Плетюхин. Восседал он с таким осанистым, неподступным видом, горбясь медвежьим загривком, будто бы сделал в жизни своей решительно все, на что был способен, и теперь оставалось только сидеть в президиумах. Рядом с ним — двое приезжих, из центра. Слева от них, от президиума, в углу за отдельным столиком, расположились две пожилые дамы с женотдельскими прическами, нацелив в тетради остро заточенные карандаши (пригласили стенографисток). На ближней к президиуму скамье одиноко, как первый прилетный грач, круглил сутулую спину Гапоненко. (Завуча, видимо, пригласили вместо него, Досекина, потому как Гапоненко не был не только членом правления, но и членом артели.)

За все время болезни Досекина завуч ни разу не побывал у больного.

Навещали его старый Норин, Мерцалов, несколько раз приходили студенты, а Гапоненко даже и мельком не заглянул.

В уголке потемнее, на задних скамейках, Досекин увидел стайку студентов — нескольких пятикурсников и одного своего, с первого курса; кажется, тот, что приходил за Средзинского хлопотать… Пятикурсники — это понятно: скоро распределение, волнуются. Ну а этому-то чего нужно, чего он здесь потерял?..